Как им и приказали, камлавшие люди опустили лица и закрыли глаза, чтобы глубже уйти в литургический транс. Внезапно коленей одной из женщин быстро коснулось что-то. Приоткрыв зажмуренные глаза, она столкнулась с пустым мертвым взглядом оторванной от тела головы Валентины Липкиной. Удивительно, но глаза Валентины остались целы, хотя нижней части лица практически не было. В накатывающей дурноте женщина закрыла глаза, продолжая бить в бубен. Но и с закрытыми глазами сквозь слишком тонкие веки она видела, как на голову Валентины оттащила в сторону чья-то страшная лапа. Женщина пыталась вернуть себе прежнее чувство восторга и смирения перед грядущим явлением Хозяина, гордость причастности к Тайнам Мироздания… Но за темнотой плотно сомкнутых век перед ней маячило то, что осталось от лица Вальки-скандалистки.

Позади, перекрикивая хор камлавших, Вадик Жаров выкрикнул, что так будет с каждым сомневающимся и что можно теперь открывать глаза.

Кольки в чуме уже не было, к выходу наружу от столба тянулся кровавый след. Никаких отступниц тоже не было, только на веревках остались кровавые отметки балахонов и неизменных свитеров. Впрочем, яркими отметинами крови были испачканы балахоны почти у всех камлавших.

Вадик Жаров сказал, что всем сейчас надо возрадоваться, потому что жертва их принята. Очевидно, многие смогли подсмотреть, как именно принималась жертва, поэтому стояли, со страхом рассматривая основание столба, пропитанное черной кровью.

Не видя явной радости среди братьев и сестер, камлавших о чуде избавления от ереси, Вадик прошелся перед людьми, пристально вглядываясь им в лица. Потом он встал у столба и, еще раз окинув тех, кто пытался отвернуть от него лицо, тяжелым взглядом, сказал, что останки корыстолюбивых дьяволиц, пожелавших осквернить их помыслы, надо тщательно втоптать в землю. Будто и не было их никогда. А потом всем братьям и сестрам надо любовно поздравить друг друга и радоваться победе над искушением.

К каждой сестре тут же с готовностью кинулся брат с любовным поздравлением. Люди катались по черной земле, залитой кровью… Вадик Жаров, взглянув на Сергея Кропоткина, прилипшего к какой-то сестре с поздравлением, с безразличием пожав плечами, вышел из чума.

…Даже после любовного братского поздравления страх почему-то все равно остался где-то далеко в глубине. Только говорить об этом было нельзя. Ведь ее давно уже не должно было быть. Око обещал, что всех избавит от нее, потому что толку в ней никогда не было никакого. Она умела только болеть. Душа… Болела и мешала жить легко и радостно. В преддверии новых, радостных перемен в самых темных закоулках сознания вставал дикий, ни с чем не сообразующийся вопрос: "А в ком еще жива душа?"

Возле прицепного вагона Петрович героически сдерживал толпу из трех человек. Вообще понять его было можно. Только этих чудиков еще и не хватало для полного счастья в прицепном вагоне. Странный мужик в длинном обшарпанном полушубке и фатоватом кожаном кепи, выглядывал из-за очкастого рыжего еврея в черном драповом пальто. На голове еврея красовалась вальяжная велюровая шляпа. Непосредственно на Петровича настойчиво наседал татарин в добротном китайском пуховике. Татарин был, пожалуй, за старшего, поскольку вел себя гораздо развязнее остальных.

— Билет когда брал, мне ничего про места девка в окошке не квакала! — орал татарин на Петровича, замахиваясь на него свободной от поклажи рукой.

— Я тебе сейчас сам по одному месту квакну, — шипел на него Петрович. — Нету для вас в вагоне места! Валите отсюда!

— Па-азвольте! — высокомерно протянул еврей.

— Я сейчас с тобою такое себе позволю, морда жидовская! — сверкнув желтыми глазами, повернулся к нему Петрович. Неестественно длинным пальцем он выразительно чикнул себе по серому морщинистому горлу, выставлявшемуся из воротника заношенной рубашки. Еврей отступил и беспомощно посмотрел на прятавшегося за ним товарища.

— Значица, так! Раз ты слов не понимашь, бить буду! — угрожающе произнес татарин.

— Марсель, не надо горячиться! — проблеял мужчина в полушубке.

— Заткнись, — ответил ему Марсель, даже не обернувшись, и заорал еще громче: — У нас, голубчик, говорят: "Мулла всегда знает больше простого татарина!" Потому как только Аллах сведущ о всякой вещи! А ты даже не татарин! Что ты можешь про места знать такое секретное, задница? Раз говорю, там наше место, значица, заткнись! Щас морду твою бить стану! Нам, татарам, все равно, лишь бы крови было побольше! У-уйди с дороги!

Слова Марсель под конец тирады стал выговаривать с плотно сжатыми зубами, нехорошо надвигаясь на проводника. Петрович неестественно дернулся корпусом в ответ на оскорбительное поведение пассажира и вдруг издал горлом тонкий, пронзительный звук. На перрон тут же спустился второй Петрович, нацелился на Марселя и принялся пихать его в сторону от вагона. Не говоря ни слова, а главное, даже не предупредив Марка Израилевича и Порфирия Дормидонтовича, татарин бросил свою котомку в снег и вцепился второму Петровичу в горло. Второй Петрович, не ожидавший молниеносного нападения, замахал руками, как крыльями, и за его спиной начал расти и набухать силой горб. Первый Петрович бросился своему сменщику на выручку, раздирая когтями на татарине пуховик.

— Лезьте, заднисы! В вагон лезьте, дуры! Алла сказала, что они в этом вагоне сидят! — захлебываясь кровью, сквозь зубы заорал татарин представителям дружественных конфессий и старым приятелям в одном лице.

— Так как же… Марсельчик! — растерянно пролепетал дьячок. — Втроем ведь надо… Сам знаешь…

Мулла ответил им забористым матом, из которого Марк Израилевич и Порфирий Дормидонтович заключили, что втроем, конечно, сподручнее, но и двое ради такого случая вполне сойдут. Преодолев какое-то внутреннее оцепенение и возникшую неловкость, Марк Израилевич толкнул Порфирия Дормидонтовича к вагону, и, семеня за дрогнувшим всем телом составом, они вдвоем полезли в тамбур, с тревогой оглядываясь на остервенело пинавшегося и царапавшегося татарского муллу, бывшего профорга горного факультета Марселя Шарифуллина.

Поезд начал медленно двигаться. Неожиданно из здания вокзала к нему выскочил еще более странный мужик с двумя большими алюминиевыми флягами наперевес. Из-под почти детского пальто с цигейковым воротником у него торчала грязная розовая юбка. Пробегая мимо дерущихся, он успел хорошо приложить первого Петровича бидоном, от чего тот сразу перестал представлять какую-либо опасность для муллы. Закинув на бегу бидоны в тамбур, мужик, путаясь в юбке, сноровисто уцепился за поручень и забрался вслед за бывшими сокурсниками в вагон. Поезд набирал ход.

Второй Петрович с сожалением оставил бесчувственного татарина на залитом кровью перроне, подхватил своего товарища и мощными, звериными скачками стал догонять прицепной вагон…

Возвращаясь из очередного похода в ресторан, они столкнулись с наголо бритым человеком в расстегнутом пальто, надетом поверх розового сатинового сарафана, с трудом тащившим две огромных молочных фляги из коридора прямо к ним в купе.

— Бидоны подбери, урод, — сказал Ямщиков. — Совсем уже забурели! Свободных мест полно, так они нарочно к нам таращатся.

— Ну, если к вам, — сказал бритый, поворачиваясь к Ямщикову и слегка распахивая пальтецо, — тогда заткнись и более не возникай, товарищ! Прорываться к вам… тоже радость небольшая.

Ямщиков, увидев прикрепленную к подкладке пальто знакомую бляху, действительно предпочел больше не возникать. Он только заглянул в купе и тихо присвистнул. Там уже сидел дьячок в видавшей виды рясе и рыжий еврей в солидном двубортном костюме. Они тихонько заворчали, когда вплотную к их ногам бритый притиснул свои фляги.

— Заходите, заходите! — радушно пригласил их бритый. — Все в норме!

Они уже ничему не удивлялись, поэтому Марина присела на свою полку рядом с евреем, который тут же насыпал ей горсть цветных печенюшек с цветным сахаром и кокосовой стружкой. Ямщиков с Седым, видно, были уже сыты всем по горло, поэтому молча сняли обувь и полезли на свои места.