Спектор покивал, как заводная игрушка.
— Ну да, — тихо сказал он. — Я виновен... и меня выпускают. На свободу. А вина падает на ваших людей, вашу организацию. Скажут, что это изолированный инцидент подделки видеоулик, исключение. Заставят меня замолчать. И как только я окажусь на свободе, где всё намного приятнее, я, скорее всего, так и сделаю.
Осознание этого факта надвинулось на него, как стена тьмы, и ударило, словно приливная волна. Скольких же безвинных я погубил ради своей карьеры?
— Да, — проворчал Берген. — Поздравляю, Спектор, сукин ты сын. Соня и Бакстер пожертвовали собой зря... — Голос его упал. Видимым усилием совладав с собой, он продолжил: — Тебя выпускают в...
Но Спектора не отпускала грызущая изнутри тварь. И он понимал, что она его так и не отпустит. Никогда. (Хотя какая-то часть сознания сказала: Не делай этого! Останься в живых! Впрочем, эта часть могла говорить только хриплым шёпотом.)
— Берген, погоди. Ступай к Бэрриджу. Скажи, что ты всё знаешь про случай с Соренсон. Повтори, что я сказал.
— Случай с Соренсон. Что...
— И скажи, что, если он хоть заикнётся об этом видео до завтрашнего дня, ты расскажешь всё, что знаешь про неё, про Соренсон. Скажи, что ты узнал о ней от меня. Он будет молчать.
— Но ордер на освобождение...
— Порви его. Идём — ты обязан объяснить Спарксу, что у тебя в бумагах ошибочка вышла. Скажешь, напутали там что-то.
Спектор вышел на сцену, бегло оглядел камеры и аудиторию за пуленепробиваемым стеклом. Навёл пистолет, заряженный холостыми, на усмехающегося человека в ковбойской шляпе, который направлялся к нему с противоположного конца сцены, держа в мускулистой руке большую пушку.
Спектор шёл прямо на ствол, заряженный настоящими пулями. И слабо улыбался, думая: Это единственный способ освободиться.
Нью-Йорк
Это место, Пустую башку, можно было за два квартала унюхать. В любом состоянии можно было, если опыт есть. Обычные прохожие на улицах, наверное, и не отличили бы запах от фоновой смеси моноксидов, едкого сигаретного дыма, кислотного дождя, пахнувшего разбитой батарейкой, и маслянистой речной гнили. Но нарик бы запросто выцепил из фона дразнящую нотку амил-пара-трипталина[21]. Как иголку из стога сена. Он фыркнул и тут же благоговейно посерьёзнел при мысли об иголке из аналогии, об иголке в соске...
Место располагалось на 121-й Ист-стрит, в полуквартале от Ист-ривер. Ночным путникам лучше было побыстрее преодолевать тёмную часть улицы, направляясь к призывно горевшим в конце квартала фонарям, потому что после наступления тьмы из реки выбирались пиявки; слизняки ползали по стенам и карнизам старых зданий, ориентируясь по человеческому теплу: эдакой восьмидюймовой миноге ничего не стоило свалиться на тебя с крыши и с влажным чпок укусить в шею; пиявки вводили жертвам парализующие токсины и, стоило тем рухнуть без сознания, высасывали их досуха.
Когда Чарли свернул на улицу, солнце только заходило; пиявки ещё не могли вылезти из реки, но Чарли всё равно косился на крыши. Там обитали сквоттеры.
С жильём в Нью-Йорке дела обстояли хуже некуда. После Депрессии Размыва большая часть фирм Уолл-стрит перебралась в Токио или в плавучий город, ВольЗону. На рубеже веков бум манхэттенской недвижимости миновал; город просто не мог больше себя обеспечивать[22].
Тем не менее иммигранты продолжали прибывать в загнивающий город; Нью-Йорк стал меккой разочарований, вторым Мехико, окольцованным и стеснённым хибарами, лачугами, картонными и пластиковыми хижинами за оградами из консервных и пивных банок, каждая свободная крыша Манхэттена обросла такими несанкционированными жилищами, а иногда многими слоями их, пока не обрушивалась внутрь, в заброшенные тёмные пещеры старых домов, а искалеченные падением сквоттеры попросту оставались гнить в грязи: пожарники и скорая помощь были редкими гостями вне стен охраняемых цитаделей среднего класса и богачей.
Чарли почти достиг цели. Он прихватил с собой ножик и спрятал его в ботинке, потому что знал: если и есть на свете зажопье из зажопий, то вот оно, здесь. Однако пугали его не здешние обитатели, а Место. Ему страшно было закидываться румом в этом Месте. В Пустой башке[23].
У него сердце бухало в груди, его трясло, непонятно — от страха или от предвкушения того, что предстояло ему в Пустой башке. Но, стараясь взять себя в руки, он отвёл взгляд от приближавшегося Места, попытался сфокусироваться на окрестностях. Какая-то ёбнутая на всю голову Поллианна[24] высадила чахлые деревца на тротуаре, расчистив от грязи квадраты, где некогда росли старые деревья. Кислотный дождь, впрочем, нещадно изгрыз листья и ветки, оставив только стволы, голые и безжизненные, как старомодные телеантенны. Крыши местами озарял свет факелов, оттуда доносилась какофония звуков, переливаясь через края на улицу, словно сомнительной ценности жирное варево из забытого на огне котелка.
Пахло горящим дёготным деревом, воняло собачьим кормом и собачьим дерьмом.
Потом Чарли обнаружил, что стоит прямо у входа в Пустую башку. С почерневшего от времени и грязи викторианского фасада скалились херувимчики, превращённые кислотным дождём в гаргулий. Стёкла в окнах выбиты, кирпичные стены испещрены тёмно-серыми полосками кислотной эрозии.
Здание справа от Пустой башки аж кренилось под тяжестью сквотов, а с крыши дома слева мерцали огни костров в бензиновых канистрах. Крыша же Пустой башки оставалась тёмной и ровной, и в её одинокой чистоте было нечто величественное для этого квартала. На Пустую башку никто не рисковал залезать.
Он глубоко вздохнул и сказал себе: Не торопись, наслаждайся каждым моментом, коли уж припёрся. И вошёл. Он надеялся, что его встретит Анджело.
Он поднялся по лестнице к двери и подождал, пока его просканирует камера. Ей предстал Чарли Честертон с тройным ирокезом, каждый гребень — своего цвета; лицо тощее, куртка утыкана шипами, на переносице — дизайнерские зеркальные очки. Он услышал сигнал, возвещавший, что дверь разблокирована. Открыл и, вдохнув аромат амил-пара-трипталина, ощутил, как сводит внутренности от подавляемого наслаждения. Зашагал по освещённому тусклыми красными лампами коридору: толстая чёрная обивка стен, манящий смоляной запах АТ становится сильнее. Анджело здесь не было; он уже поднялся наверх. Чарли сомневался, что Андж справится сам.
Девушка за кассовым окошечком в конце коридора была в лыжной маске, а голос её отдавал саркастической вежливостью ресепшионистки. Взяв у Чарли кредитку, она выдала ему приёмник костяной музыки[25] и впустила в следующий коридор. Сменив тон, она велела ему занять седьмой номер на первом уровне.
Он дошёл до седьмой двери, повернул ручку, переступил порог и тут же почувствовал это: предвкушение, нетерпение, химически индуцированное чувство принадлежности — четыре равно приятных ощущения окатили его коалесцирующей волной. Обычный пустой номер вроде гостиничного, ступеньки на противоположном конце комнаты, мягкий розовый свет, своеобычная загадочная вязь граффити на стенах.
Он втянул ноздрями воздух, глубоко, и почувствовал, как наркотик, распылённый в комнате, принимается за работу; розовый оттенок стал сочнее, края комнаты размягчились, а собственное сердцебиение уподобилось далёкому барабанному бою. Хребет оплела колючая проволока тревоги (где Анджело? он же обычно в первой комнате зависает, боится во вторую сам заходить, а впрочем, хер с ним), но её тут же смело парализующим ударом обострённых ощущений. Приёмник костяной музыки утонул в его ладони; он вытер с него пот и подключил к музыкальному проводку, выходившему из хряща левого уха, и музыка пробила его дрожью. Музыку эту он скорее ощущал, нежели слышал: слуховой нерв воспринимал далёкий мерный барабанный бой, басы, искажённый визг синтезатора, но в основном музыка передавалась по его костям, доставая до позвоночного столба.
