Я старалась справиться с нахлынувшей на меня слабостью и страхом. Мне хотелось чувствовать смелость, решимость, может быть, даже злость. Вскочить бы сейчас, закричать, заставить к себе прислушаться. Вместо этого я сидела на краю койки и нервно теребила собственные пальцы.

Сердце чувствовало беду. Диме нельзя туда идти, ни в коем случае. Но я знала, что он меня не послушает. Если бы я могла его остановить! Но я не могу. Он всегда принимает решения сам. Да и кто я вообще, чтобы к моему мнению здесь прислушались?

Штабского можно понять. Ему всё равно, кого принести в жертву, лишь бы спасти собственную шкуру и выполнить поставленную задачу: восстановить в городе порядок. Все понимают, что жертв не избежать. Для них жизнь семнадцатилетнего парня не значит ничего. А для меня она значит слишком много…

– Вы не можете, – прошептала я, но меня никто не услышал, так как в это же время заговорил Васильевич.

– Это исключено, вы же понимаете. Он несовершеннолетний, и мы не имеем права рисковать его жизнью.

– Мы ничьей жизнью не имеем права рисковать. Но это неизбежно. А тот план, который предложил этот молодой человек – это же отличная стратегия! За свою смелость Вы будете вознаграждены, уж поверьте мне. Считайте это Вашим особым заданием.

– Если будет кому вручать вашу награду, – пробурчал Васильич.

Мое сердце снова сжалось. Я не могла начать говорить сейчас, но надеялась, что нам ещё дадут время побыть наедине, и тогда я смогу попробовать переубедить Диму.

– Он ранен, как он может выполнять ваше задание? – Васильич не сдавался, он защищал жизнь Димы так, как хотела, но не могла защитить я сама.

– Всё в порядке, – ответил Дима, и тотчас в доказательство своих слов рывком поднялся и уселся в кровати, свесив ноги, бросая на Васильича взгляд победителя.

– И ты думаешь, брат тебе снова поверит?

– Я сделаю всё от меня зависящее. Но у меня одно условие, – Дима повернулся к штабскому и четко произнес, давая понять, что альтернативного варианта здесь быть не может: – Мой брат должен остаться в живых. Вы должны пообещать мне сейчас, при свидетелях, что когда всё закончится, он будет помилован.

– Хорошо, – задумчиво проговорил тот, как будто это решение давалось ему путем нелегких размышлений и внутренней борьбы с самим собой. – Я согласен на Ваше условие. А сейчас, я думаю, нам не помешало бы обсудить дальнейшие планы с глазу на глаз. Анатолий Васильевич, мы можем воспользоваться Вашим кабинетом?

– Пожалуйста, – пожал тот плечами, понимая, что переубедить двух твердолобых товарищей ему не удастся.

Дима без посторонней помощи вышел из кабинета, немного нагнувшись вперед и придерживая рукой марлевую повязку в области раны. Штабский и Васильич вышли вслед за ним. Я легла на койку и закрыла глаза, чтобы не видеть этих сочувствующих взглядов оставшихся и не чувствовать тупую боль изнутри. Дима, Дима, что ж ты творишь?..

Дима вернулся через полтора часа. Мне показалось, что он был бледнее обычного, но, может быть, это просто сказалось мое волнение или дело было в плохом освещении. Я ждала, что он сам начнет со мной говорить, но он спокойно занял свое место на койке и даже не взглянул в мою сторону. Я подождала несколько минут и подошла к нему сама. Заняв маленький кусочек его кровати, я открыла было рот, чтобы что-нибудь сказать, но тотчас закрыла, предчувствуя, что стоит мне лишь произнести что-нибудь, как слезы градом польются из моих глаз.

«Я не хочу тебя терять», «Пожалуйста, не оставляй меня!», «Зачем ты это делаешь?» – вот что я хотела сказать. Вот что сказала бы, будь я чуточку посмелее.

Он понял всё сам и вздохнул так, словно объяснять в сотый раз одно и то же ему надоело.

– Надя, давай без истерик. Это не обсуждается, я уже всё решил.

– Ты решил! – возмущенно всплеснула я руками, – А как же: «мы в ответе за тех, кого приручили», а? Пойми ты, ты один не можешь спасти весь мир!

– Весь мир – нет, но то, что я могу сделать – я сделаю. Таков закон жизни: мужчины воюют – женщины ждут.

Он улыбнулся, но я совсем не разделяла его настроя.

– Дима, я говорю серьезно. Этим должны заниматься специально обученные люди, военные, а не школьники!

Он положил руки на колени, беспокойно проведя по ним несколько раз, и сказал:

– Ты забыла – я знаю то, что не знает ни один военный. Наша задача – опередить их, не допустить ещё большее количество жертв. Понимаешь ты, мне необходимо это сделать, чтобы помочь всем нам выжить и прекратить беспорядки в городе. И, возможно, единственный шанс спасти моего брата.

– А ты уверен, что он хочет спастись?

– Он не понимает, во что вляпался.

– Это ты не понимаешь, во что вляпался! – я уже не обращала внимания, что говорю на повышенных тонах. Для меня это был единственный шанс докричаться до Димы. В прямом смысле. – Ты даже не замечаешь, что начинаешь говорить фразочками людей из штаба: «это необходимо», «я всё решил», «наша задача»… На самом деле ты пытаешься убежать от себя и заглушить чувство вины от того, что был к ним причастен, разве не так?

– Надя…

– Ты просто эгоист! – выпалила я, не переводя дыхание.

– Эгоист? То есть, по-твоему, это эгоизм – жертвовать собой ради спасения тех, кого любишь?!

– Любишь? А ты вообще кого-то любишь? Ты мнишь себя тем, кто может спасти брата, но он же сам убьет тебя, как ты не понимаешь?! А на меня тебе вообще плевать, иначе ты никогда бы не стал соглашаться на то, что ты собираешься делать.

– Я не обязан сидеть с тобой вместо няньки. Ты будешь под защитой, Васильич сказал, что сегодня вечером всех остальных, то есть вас, перевезут в Заморск. Так что за тебя я буду спокоен. А эгоистка, по-моему, ты! Это ты сейчас кричишь, привлекая внимание, и вызывая к себе сочувствие. Это ты трясешься только над собой и своей жизнью, в то время как под угрозой жизни тысячи таких же людей, и детей, и взрослых. Ты окружила себя этой оболочкой и внушаешь себе, будто несчастий сильнее на свете не существует, но это не так. Ты жива и здорова, и это главное. Я уверен, что ты будешь счастлива, найдешь своих родных и заживешь прежней жизнью. А может быть и лучше.

Эта речь была похожа на прощание, но я решила не концентрировать внимание на этом факте, целиком и полностью сосредоточившись на обиде, нанесенной мне самым близким за последние две недели человеком.

– Ты просто… – я не находила слов, позволивших бы мне выплеснуть хоть малую часть переполнявшей меня боли. – Я поверила… Я думала, что ты… что я стала тебе дорога, как и ты мне. Но, да, ты прав, хоть и не говоришь этого прямым текстом: я дура! Только не эгоистка. Я думаю о тебе больше, чем о себе. Но теперь так не будет. Желаю удачи тебе и твоему братцу!

Я рывком вскочила с кровати и, не дожидаясь, пока Дима меня окликнет меня, выскочила из медицинского крыла. Больше всего мне хотелось подняться вверх, ощутить дыхание свободы и сбежать отсюда. Бежать, куда глаза глядят, пока не кончатся силы, и пусть со мной будет что угодно, пусть меня найдут стебачи, пусть убьют, пусть пытают, пусть! Но я вовремя опомнилась, и вместо этого со стуком вошла в кабинет Васильича.

Штабского уже не было. Васильич сидел один, сложив на столе руки и уткнувшись в них взглядом.

– Надежда, – удивился он, подняв голову на шум открывающейся двери. – По какому поводу? За Диму просить?

– Нет. Он сам уже всё решил – его право. Я хотела узнать, когда нас перевезут в Заморск?

– Через пару часов. Ждем автобуса.

Я кивнула вместо слов благодарности и тихо вышла в коридор. Помаявшись немного там, свернула в столовую. Здесь ещё хранились остатки припасов – засохший хлеб, немного твердого сыра, найденного на полках магазинов. Но глядя на эту пищу аппетит как-то резко пропал.

Я заглянула в спальню, где обнаружила уже знакомую мне компанию так называемых партизан. Они встретили меня улыбками, чему я была и рада, и смущена. Девушки оказались всего на три года старше меня и тотчас взяли меня под свою опеку, сумев ненадолго прогнать мои мысли о Диме.