— Смотрю, заходит белобородый человек. Высокий, вот такой, и весь в белом, — рассказывала старуха. — Вошел и просит, мол, постели ему в правом углу. Ага, это наши деды, смекнула я, почуяли, как мы переживаем, и вот надумали навестить. Будь им пухом земля! — закончила Балсары и добавила: — Слышала я, будто хлеб выдают авансом. Сходи-ка да выпиши центнер муки до нового урожая.

— Ой и ливень!

— Туча-то, туча! Ну и черная! Что у нее внутри?

— Вода внутри. Много воды! Урожай внутри! Пусть прольется на всходы.

Люди так и сыпанули с поля в ближайший барак. За ними по пятам промчался буйный вихрь, поднял тучу пыли с земли. Сверкнула молния, и ударил гром, предупреждая о неминуемой грозе. Ее тяжелая поступь уже долетела из-за ближнего плоскогорья. И точно, едва Бекен прискакал к бараку и снял с седла подушку, как на землю обрушились потоки воды, заслонили собой остальной мир. Вокруг барака с шумом понеслись потоки грязной, черной воды. Земля будто вздрагивала под ударами, грома.

Очутившись внутри, Бекен выбрал местечко у дверей, уселся. В помещении не было окон, свет проникал только в дверь, поэтому, войдя в полумрак с улицы, старик поначалу ничего не видел. Присутствие других людей угадывалось только по говору, да еще в нос ударил такой густой запах дикого лука, что Бекен чуть не задохнулся.

Его глаза постепенно привыкали к темноте, и понемногу из мрака стали выплывать лица односельчан. Тут-то он и увидел Сабиру. Ну с кем еще мог быть связан запах дикого лука, как не с ней? Ведь сейчас все плохое обязательно исходит от нее, с каким-то мстительным удовлетворением подумал он.

А Сабира сидела в глубине барака и действительно жевала стебель дикого лука. У нее на коленях лежал еще целый пучок этой гадости.

И Бекен вспомнил, как в прошлом году он предложил ей пол-торбы дикого лука, тайком обделив свою старуху. Хотелось сделать человеку приятное. Сабира тогда отказалась, поблагодарив и бормоча что-то невразумительное. Но по ее сморщившемуся носу можно было понять, что ей не по душе даже сам запах лука. А сейчас она поглощала его с таким удовольствием.

«Ага, теперь ты не брезгуешь. У тебя уже и вкус не тот», — с ехидством подумал Бекен.

Встретив насмешливый взгляд старика, Сабира смутилась и перестала жевать. Пожилая соседка, оказавшаяся рядом с Бекеном, коснулась его плеча и прошептала:

— Ты что смущаешь бедняжку? Может, она беременна?

Беременна?! Этого еще недоставало! Он повернулся лицом к двери, негодуя на Сабиру и женщину, что защищала ее. «Ничего себе! Еще не вышла замуж, а уже носит брюхо!»- возмутился он про себя.

Ливень утих так же внезапно, как и нагрянул. Не успел смолкнуть шум воды, как в двери барака заглянуло ослепительное солнце. Бекен вышел наружу, его обдало последними каплями с крыши. По стрелкам всходов были рассыпаны миллиарды искр, они переливались, ловили солнце. Ветер срывал их и бросал под ноги. Поле распухло, поднялось, будто тесто на дрожжах. Там, где еще недавно пенились потоки, поблескивали маслом крошечные болотца.

Через поле бежал человек, проваливаясь в разбухшей земле, с усилием вытаскивая пудовые сапоги. Он упал, поскользнувшись, поднялся и побежал вновь. Голова его осветилась рыжим пламенем, и Бекен узнал тракториста Самата. Он что-то кричал, но ветер обрывал слова и уносил назад, туда, откуда бежал Самат.

В шагах двадцати от барака он остановился и отчаянно закричал:

— Ой, плохо! Ой, плохо!

Тогда люди, и вместе с ними Бекен, поспешили ему навстречу. А Самат упал на колени и, мотая головой, заголосил:

— Ой, Серик, ой, Серик! Зачем тебя! Люди, слышите, люди, в Серика ударила молния!

— Ой, родимый! — вырвалось из людских уст, и все, кого гроза собрала в бараке, побежали через поле.

Бекен поспешно вскочил на гнедого и первым очутился там, где произошло несчастье. Много лет уже ездил Бекен по этой земле, но такого еще не видел. Чудовищная сила разметала по полю седока и его лошадь. Лошадь опрокинулась на спину и так и застыла, подняв к небу окоченевшие ноги. В нескольких шагах от нее лежал Серик, раскинувшись во весь свой гигантский рост. По лицу его уже расползлись рыжими пятнами следы смерти.

Бекен сполз с коня и, прочтя короткую молитву, потянулся к глазам убитого, намереваясь закрыть их, чтобы несчастный Серик обрел последний покой. Но правое веко Серика дрогнуло — видать, расслабилась мышца, — он будто взглянул на Бекена невидящим зрачком. Старик отпрянул назад, провел ладонями по лицу и прошептал молитву.

К этому времени, плача и причитая, подоспели пешие, окружили тело Серика. Что-то заставило Бекена обернуться. Он увидел, как, отстав от остальных, бежит Сабира. На ней не было лица.

Люди расступились. Сабира повалилась на колени перед телом Серика и заголосила истошно:

— На кого ты оставил меня, о Серик?!

Не стыдясь людей, она стонала, как женщина, потерявшая мужа.

Тело погибшего перевезли на колхозную усадьбу. На другой день были похороны. Когда гроб с любимым понесли на кладбище, Сабира, нарушая древний обычай, пошла следом за ним вместе с мужчинами. На нее было больно смотреть: сама не своя, Сабира часто теряла сознание, повисая на руках у провожатых, и все-таки до конца осталась рядом со своим Сериком…

Горе изменило Сабиру. Она совсем почернела, щеки запали. Бекену сказали, что, оказывается, Серик и Сабира давно любили друг друга, и свадьба между ними была уже решенным делом. Вот только ждали, когда закончится сев.

Узнав об этом, Бекен сжалился над Сабирой и простил ей обиду, хотя в глубине души подозревал, что Сабира потеряла своего суженого неспроста. Его самолюбивые предки не вынесли кощунственной выходки молодого агронома и нанесли ей ответный удар. Бекен содрогнулся. Видит бог, и сам он был крайне возмущен поведением Сабиры, но такая месть показалась ему ужасной.

— Неужели тени моих предков столь безжалостны? — спросил он у себя с горестным недоумением. — Молодые-то еще глупы. И, наверное, их можно было наказать полегче. Так, чтобы для острастки. И, глядишь, еще одумались бы.

Он подумал так и испугался своей дерзости.

«Да что же я это? Спятил, никак? Кого вздумал судить, славных и мудрых предков?»- сказал он себе.

В одну из пятниц он заявил своей старухе:

— Балсары, испеки семь лепешек! Я почитаю Коран.

Потом, уплетая горячие, помазанные жиром лепешки и запивая их чаем, он все обмозговал и сделал следующий вывод:

— Вот что, я должен держать себя в руках. Раз нельзя противиться воле Всевышнего, значит, нельзя, и точка. Святые тени предков знают, что делают, они не прощают обид. Теперь я убедился в этом своими глазами. Легко ли сказать, одним махом загубили парня. Такой был молодой, жизни еще не видел… Говорят, хороший джигит был… М-да, опять я полез в грешные мысли… Кончаю, кончаю на этом.

Исполнив свой нелегкий долг, он глубоко вздохнул и отныне старался не вспоминать о могилах, где лежали его древние и не в меру гневливые предки.

Все лето лил дождь. Земля исходила жарким потом, дымилась теплым паром. Стрелки пшеницы маслянисто поблескивали, колыхались тяжелой густой гривой. В первой половине июня зелень заколосилась, выставила длинные и твердые усы. Стебель похудел, потянулся вверх, будто голенастый подросток. Теперь при ветре по полю гулял настоящий шторм, от которого могла пойти кругом голова.

С рассветом Бекен уже сидел на коне и до сумерек кружил по хлебным морям. Время теперь для него стало реальным существом, что пересыпает на ладони теплые живые зерна, с отцовской нежностью смотрит на них и, осторожно перетирая, шепчет: «Мягкие вы еще, мягкие. Наверное, от проливных дождей. Не иначе».

Но подошла пора, и зерна начали мужать, становились твердыми. И тогда над полем поплыл сытный запах, точно от квашни. Так, во всяком случае, казалось Бекену.

Жизнь хлебов на полях колхоза протекала под его неусыпным надзором, и только участок Уйжыгылган оставался для него белым пятном. Он не знал, что там делается, потому что каждый раз заставлял себя объезжать его, говоря в оправдание: «Земли там дальние, скот не дотянется в те края».