В былые времена здесь стояла шестикрылая юрта. Потом на юрту налетел бешеный ураган и повалил ее. С тех пор это место называлось Уйжыгылган — Поваленный дом. По родовым преданиям, дошедшим до Бекена, в древние времена здесь были похоронены его далекие предки — кочевники. Затем род перекочевал на новое место, и теперь среди извечной травы едва возвышались бугорки, неприметные для непосвященного глаза.

Когда в долину прилетал ветер, вокруг холмиков шевелился ковыль, поблескивал на солнце, словно шерсть тучного барана. Этих мест еще не касалось орудие земледельца. Трава, прожив свое, умирала, и на ее место вставала новая трава, как и во времена предков Бекена…

Бросив на долину привычный взгляд, Бекен покачнулся в седле, в глазах его стало темным-темно. «Э, что со мной? Что-то неладное», — подумал он испуганно.

Перед ним распростерлось поле, перепаханное под пар. Оно однообразно тянулось до серых скал, и Бекен растерянно искал глазами могилы предков, у которых он молился каждую весну. Но их поглотила тяжелая волна вспаханной целины. У Бекена посерело лицо, от сердца отхлынула кровь.

— Ни дна, ни покрышки тому, кто велел распахать эту степь, — прошептал он, гневно тряся реденькой бородкой.

Конь проваливался в глубоко вспаханной черной земле, Бекен проехал до места, где, по его предположению, раньше находились могилы предков, слез с коня и, придерживая гнедого на длинном поводу, долго отыскивал признаки прежнего захоронения среди бугров, тускло мерцающих срезами.

Где могилы предков, которым поклонялся он с детства? Исчезла та святыня, которой он доверял свои беды и которая поддерживала его в самые трудные минуты. Он озирался, надеясь найти хоть бы малейший признак, подтверждающий, что здесь лежат прославленные батыры и почтенные люди, родство с которыми поднимало его в собственных глазах.

Отчаявшись, Бекен опустился на колени там, где земля была немного желтоватой, и начал, шевеля губами, творить молитву. Но слезы застилали ему глаза, захватывало дыхание и не подчинялись губы, мешая достойно довести молитву до конца.

У него было ощущение, будто из-под его ног выбили почву, и теперь он неприкаянно болтался в пустоте. Тогда его мысли начали искать опору, и в памяти всплыли рассказы о славных делах его предков, что передавались из поколения в поколение…

Бывало, с рассвета до темна он пас ягнят, а вечером приходил и валился на кошму от усталости. Исколотые за день колючками ноги неприятно зудели, он яростно их чесал, но они от этого зудели еще больше. Ему хотелось есть, и ароматы, долетавшие из казана, где булькало варящееся мясо, щекотали ноздри. Наконец, разморенный теплом, плывущим от жаркого очага, он проваливался в дрему и в полусне кашлял от запаха бараньего кизяка. Так он пребывал в этом странном состоянии, где не было ни яви, ни грез, пока не раздавался разбитый временем голос белобородого старика, лежавшего на почетном месте.

— Говорят, в далекие времена, пусть земля ему станет пухом, наш предок — батыр… — начинал старик, и Бекен чувствовал, что с него мигом слетали и сон, и усталость. И голод становился сущей мелочью по сравнению с героическими деяниями дедов. А себя он видел иногда как бы со стороны, посторонними глазами. Сидит худенький мальчуган, и рот его открыт от восхищения… Тогда он помнил все легенды, не то что теперь, на старости лет. Да и само детство порою кажется полузабытым сном.

— О глаза мои, лучше бы вы ослепли, чем видеть такой позор, — прошептал Бекен.

Коленям стало больно на жестких комьях земли, и это его раздражало. Потом он поднялся, растирая затекшие ноги, и полез на коня. Едва он занес ногу в стремя, как гнедой закрутился по пахоте. Впервые он не сел на коня с первой попытки. Бекен воспринял это как плохое знамение и расстроился окончательно. Оступаясь на рыхлых комьях, он вышел к краю пахоты, поставил гнедого в сухой арык, поправил стремя, но, потеряв былую уверенность, решил передохнуть и присел на край канавы.

Вспаханная земля подсохла, нагрелась. Из глубин ее поднимались горячие токи. Бекен вогнал рукоять плети в землю, прислонился к ней лбом, прикрыл заслезившиеся глаза. В мыслях была пустота, но думать и не хотелось.

Рядом мерно переступал гнедой, пощипывал зелень по берегам арыка, с хрустом жевал. И вдруг конь дернулся настороженно. Старик не успел поднять головы, как до него донесся женский голос:

— Ата, что с вами? Дедушка, а дедушка!

Он узнал Сабиру. Года два назад она, как ему говорили, закончила очень важный институт и приехала главным агрономом в колхоз.

Сабира сидела на лохматом низкорослом жеребчике, одетая в стеганую телогрейку, шаровары и кирзовые сапоги. Весна еще только началась, но смуглое лицо Сабиры уже успело загореть дочерна.

Она всегда нравилась Бекену. То ли своей энергией. То ли оттого, что казалась серьезным человеком. (Шутка ли: носит мужской костюм!) Но сейчас появление этой девушки вызвало в нем негодование.

— Иди, иди, милая! Ты сделала свое дело и ступай, — произнес он, не сдержавшись, и поднялся.

— Вы о чем? Что-то я не понимаю, — опешила Сабира.

Но Бекен считал, что сказал вполне достаточно. Гнев прибавил ему силы, он взлетел в седло, как в молодые годы, даже сам удивился этому.

Гнедой грыз удила, разбрасывая хлопья пены. Бекен стегнул его камчой, покрутил на месте и послал вперед. Конек только и ждал этого, побежал легкой иноходью. А Бекен грузно ссутулился, почти лег на его шею.

На холме он встретил трактор с прицепленной сеялкой. Из кабины высунулся рыжий тракторист Самат и крикнул хриплым басом:

— Эй, старик, нельзя ли подъехать поближе? Ну-ка, давай сюда!

Круглый год Самат щеголял, пламенея непокрытой головой, словно бросал кому-то вызов. И, может, от постоянного общения со стихиями его густые рыжие волосы всегда торчали в разные стороны. Ко всем: и к стару, и к младу — он обращался только на «ты». Дальше этого пока не заходило, однако в ауле тайком побаивались его. И Бекен ловил себя на том, что невольно робеет, сталкиваясь носом к носу с этим грубоватым джигитом.

— Доставай, отец, табакерку! Не жалей!.. Дня два не вылезал из трактора. Гляди, так и забудешь вкус папиросы. Дай хоть подержу под губой твоего нюхательного. Все пахнет куревом, — сказал Самат, без всяких церемоний запустив пальцы в табакерку Бекена.

Он выбрал своей грязной лапищей горсть объемом с полтабакерки и подмигнул красным от бессонницы глазом:

— Нет мне покоя, — сообщил Самат. — Не уймусь, пока не присвоят звание Героя. Иначе никакого удовольствия от работы, — заявил он, не то всерьез, не то потешаясь над старым Бекеном. — Решил я нынче вырастить рекордный урожай. Так что учти, старик, допустишь потраву — лучше не попадайся на глаза. Вырву бороду по волосинке! Учти! Ха-ха-ха! Это я шучу, отец, не обижайся. Иначе обалдеешь за рулем… Что это с тобой? На тебе лица нет! Не захворал ли, случаем? Это ты брось, хворать. Тебе хворать нельзя. Только что сел на скакуна, да еще какого! Езжай-ка домой да потребуй горячего чаю у своей старухи. Нечего ей! Пропотей хорошенько, и все пойдет на лад. Езжай, чего стоишь!..

И, не дожидаясь ответа, Самат засунул в рот щепоть табака и положил черные от машинного масла ручищи на рычаги.

В землю, где покоились славные предки Бекена, в тот день бросили семена. И никто, кроме Бекена, не вспомнил о могилах… Забыли о них давно, а кое-кто, может, и не знал вовсе. Прошел лемех плуга по холмикам, поросшим ковылем и кураем, и сровнял их начисто с землей. И тракторист даже не задумался: мало ли бугорков на земле? А если подумать, как много на земле таких холмов, — как же жить тогда роду человеческому? И вот настал черед святынь Бекена, они смешались с землей целины…

Два дня Бекен даже не выходил за порог своего дома. Он валялся на постели, почти не вставая, и переживал свою боль. «Пичужка какая-то, женщина, а так оскорбила меня, растоптав могилы предков», — думал он про Сабиру. Поначалу разгорячился и едва не поехал с жалобой в район. Потом немножко остыл, прикинул, что сделанного не поправишь, и какой теперь толк жаловаться. Решил подавить обиду в себе, как и положено мужчине. К тому же старуха увидела вещий сон, и это принесло некоторое облегчение.