— Вы — коммунистка, а говорите такие слова! — возмутился уполномоченный.
— Я — коммунистка! — гордо подтвердила мама. — И потому говорю такие слова! Если мы не можем помочь этим людям, значит, мы не меньше их виноваты!
— Вы только и думаете о еде. Впрочем, разговаривать с вами, видимо, нужно в другом месте, — процедил уполномоченный сквозь зубы.
— Не надо, Багила, не спорь с ним, — сказала Нурсулу.
— А вы!.. — крикнул ей уполномоченный. — А вы пойдете со мной. Я отведу вас куда надо, вместе с… вашим бурьяном!
Нурсулу собрала бурьян в охапку, взвалила ее на плечо.
— Я же тебе сказала: оставь это дома! — напомнила ей мама.
— Иди, Багила, не спорь с ним. Пусть уполномоченный-джигит утешит свою душу. Враги оставили его без руки, но плату он, видно, хочет получить с нас, вдов и сирот, — с горечью сказала Нурсулу. — Куда прикажете нести, господин?
Уполномоченный заскрипел зубами, сдерживая себя.
— Оскорбляете? Ничего, я стерплю. На фронте было потяжелей. Несите похищенное зерно в контору!
Нурсулу зашагала по улице. Уполномоченный поехал рядом, едва не касаясь стременем ее плеча. Мама пошла за ним, решив не бросать Нурсулу в беде. Я по-прежнему тянулся за ней как хвост.
Уполномоченный привел Нурсулу в контору и запер там вместе с колосками, навесив на двери огромный замок.
— Вы не имеете права!.. Кто вам дал право держать ее взаперти без суда?! — гневно спросила мама.
— Но и нельзя оставлять на свободе того, кто ворует, — убежденно ответил товарищ Алтаев.
— Да разве это воровство?
— Я же сказал: с вами мы будем говорить в райкоме. А сейчас занимайтесь своими делами и не мешайте мне исполнять свой долг. Распустились здесь, в тылу!
Было ясно, что упрямого уполномоченного маме не переубедить. Она взяла меня за руку, и мы пошли домой.
— Ничего, все будет хорошо. Попугает он Нурсулу и простит, — сказала мама, успокаивая себя.
Однако уполномоченный взялся за дело по-настоящему. Составил акт, вызвал милицию из районного центра, и та увезла Нурсулу. Рассказывали, как Нугман заступался, просил оставить ее, но милиция будто бы ответила ему: «Нельзя! Кого-то следует наказать, чтобы другим стало неповадно. Иначе завтра в открытую начнут воровать». А уполномоченный вроде бы и самого Нугмана обвинил: «Слабость проявляешь, председатель. Потакаешь расхитителям народного добра». И еще очевидцы говорили, что двое детей Нурсулу и ее старая мать долго бежали за полуторкой-грузовиком, на котором увозили арестованную в район, а потом упали в дорожную пыль и лежали до тех пор, пока их не подняли моя мама и другие женщины и не увели домой.
А через день-два я, забежав в контору за мамой, оказался свидетелем разговора мамы с Нугманом.
— Ничем уже не помочь Нурсулу, — говорил председатель. — Время сложное, тяжелое. Есть приказ: ни зернышка не оставлять в земле! Все для фронта! Все для победы!
— Но ведь колосья остаются, — возразила мама. — Почему же судят того, кто их подобрал, а те, по чьей вине они остались, ходят как ни в чем не бывало, ничуть не виноватые?
— В конце концов их тоже накажут, — сказал Нугман.
— Кого? — спросила мама. — Мальчишек, которых посадили на старые машины?
— Что ты, Багилаш, мы должны сказать им спасибо, — смутился Нугман.
— Вот видите. А Нурсулу, наверное, будут судить.
— Будут, — вздохнул председатель.
— Тогда пусть судят весь аул! — крикнула мама. — Мы все подбирали колоски. Одни чаще, другие… хоть раз да подбирали. Выдать одну Нурсулу, а самим остаться в стороне?
— Багила-ай, оставим этот разговор! — взмолился Нугман.
— То есть как оставим? А дети Нурсулу? Ее больная мать? Что будет с ними? О них вы подумали?
— Думаю. Уже голова кругом идет.
— Тогда поезжайте в район, поговорите с главным начальством.
— А что я скажу? Отпустите человека, укравшего зерно?
— Да не украла она! Колоски это! Колоски! О господи!.. Не хотите сами, пошлите меня.
Нугман помолчал и тихо сказал:
— Завтра поеду в район.
В эту ночь мама осталась дома, на ток не пошла. Повязала на лоб чистую тряпку и еще с вечера легла в постель, охая и вздыхая, ну совсем как больной человек. Мне тоже было не по себе. Я долго не мог уснуть, полночи думал над словами мамы. В самом деле, не песок же, не глину ест аул. В какой дом ни зайди, увидишь жареную пшеницу, талкан, а у кого-то и хлеб печеный найдется. Откуда люди берут зерно, если за трудодни ничего не платят? Я не видел, чтобы мама или сестра доставали зерно из чулка или кармана, но ведь мы что-то едим каждый день, иначе бы все в нашем доме перемерли с голоду. Значит, и вправду нужно судить весь аул, и в том числе и Назиру, и мою маму? Я на миг представил, как приехала милиция из района и увезла весь аул, и у меня похолодела спина. Нет уж, мама не думает, что говорит. Пусть уж лучше осудят одну Нурсулу. Жаль, конечно, ее, и двух малышей, и престарелую мать…
Мама перевернулась на другой бок и тяжко вздохнула: «О-ох!»
Нугман сдержал свое слово — уехал еще на рассвете в районный центр и вернулся только на другой день, когда солнце уже перекочевало на запад. Не заходя в контору, он сразу приехал на ток. На него было страшно смотреть: бледный как простыня, глаза ввалились, стали бесцветными, безжизненными, как осеннее небо. Ни слова не говоря, Нугман тяжело слез с коня, так же молча привязал его под навесом и лег на солому вверх лицом, прикрыл глаза рукой.
Даже мы, дети, и те поняли, как плохи дела Нурсулу. А мама взяла торсук с кислым молоком, склонилась над Нугманом:
— Выпейте, председатель.
Нугман опустил руку и сел, сказал виновато:
— Не вышло! Ничего не получилось. Дело передали в суд.
— Но ты сказал, что это не воровство? Что у нас остается очень много колосьев на поле? — спросила мама.
— Не мог я этого сказать, Багила. Плохо бы стало нашим мальчишкам. Это же они сидят на косилках. Ты говорила сама. Вон у соседей, двух таких же мальчишек… В общем, не мог я! Сама должна понять, — сказал Нугман, словно извиняясь.
Вечером из степных глубин налетел сильный ветер, принес пылевую бурю. Все вокруг, и дома, и земля, и небо, смешалось в тучах черной пыли. Она забивала нос, разъедала глаза. Люди метались, точно серые призраки, накрывая зерно всем, что попадало под руку, будь то кошма или палас. А если не было и этого, срывали с себя одежду и тоже набрасывали на кучи зерна.
Потом на смену пылевой буре пришел холодный проливной дождь.
— Это и есть черная буря казана[8],- пояснил старик Байдалы. — Если затянем с уборкой, пропадет урожай. Теперь жди непогоды!
За эти дни мы приноровились к своим малатасам и к молотилке, и наша работа пошла поживей. Теперь косилка и лобогрейка не успевали снабжать ток пшеницей. Того, что привозили на одной арбе и волокуше, нам хватало часа на три, а потом мы распрягали коней и сидели без дела. Мама почти все время проводила в поле, оставив за себя старика Байдалы.
Однажды на ток снова нагрянул товарищ Алтаев и, увидев наше безделье, напустился на старика Байдалы:
— Почему стала работа? Это что? Саботаж?
Старик Байдалы пустился было в объяснения, но уполномоченный не стал даже слушать, закричал на него:
— Распустились вы здесь, в тылу! Почему не подвозят хлеб? Где бригадир? Сейчас же найти бригадира!
— Канат, возьми своего гнедого да съезди позови свою мать. Она где-нибудь у комбайна, — сказал расстроенный старик Байдалы.
Я вскочил на гнедого и поскакал. Да только гнедой мой скакал боком, как привык по кругу трусить. Да и я сам кособочусь, разучился прямо сидеть на коне. Мы с гнедым перевалили через два холма и вышли прямо к стоявшему комбайну.
Еще издали мое ухо уловило удары металла о металл. Тракторист Есенбай и комбайнер Иван, оба черные с головы до пят от какой-то мази и пыли, сидели на траве и что-то чинили. И тот, и другой из нашего аула, только работали они теперь в МТС. Есенбаю уже за пятьдесят, он смуглый, с лохматыми, иначе не скажешь, усами, нависающими над верхней губой. Иван прямая ему противоположность — глаза у него голубые и волосы, наверное, светлые-светлые, если их хорошенько отмыть, да и возрастом он годился Есенбаю в сыновья. Моя сестра Назира и та старше его на год-полтора. И все же Есенбай старался работать в паре с Иваном. Вот так же вместе весной они пахали в нашем колхозе, а теперь прибыли убирать урожай. Про Есенбая и Ивана говорят, что их сближает любовь к шуткам и общая болезнь, дескать, они очень любят копаться в своих машинах. Стоит сломаться какой-нибудь одной детали, и они с ней возятся целый день. Так, мол, и работают: сделают один круг и потом до ночи копаются в машине. Наш учитель Мукан-ага даже песенку сочинил про них, которая так и называется: «Болезнь копания»:
