— Из-за женщин не будем обедать! — крикнул Ажибек в ухо глухому.

— Кто это сказал? — удивился Колбай.

— Уполномоченный сказал, товарищ Алтаев, — с притворной почтительностью пояснил Ажибек.

— А разве мы железные? Может, он сам и железный, а мы нет. Ребята, слезайте с коней. Будем есть пшеничный коже. Эй, Дурия, женщина, дай нам коже!

Дурия, веявшая зерно, опасливо посмотрела на уполномоченного и не решилась оставить работу.

— Я кому говорю? Ты подойдешь или нет? — гаркнул глухой Колбай.

— Налей сам. Ты ведь знаешь, где стоит, — сказала Дурия, поглядывая на уполномоченного.

— Что-о? Что она говорит? — не понял глухой Колбай.

— Она говорит: возьмите сами и ешьте, — весело перевел Ажибек.

— Она так говорит? — изумился глухой Колбай. — А для чего мне тогда жена, если она не может подать еду?

— Ей уполномоченный не велит! — проорал Ажибек, продолжая дурачиться.

— Уполномоченный? Дурия, кто тебе муж? Он или я? Пусть он командует теми, у кого нет мужей. А ты должна слушать меня!

Дурия снова нерешительно покосилась на уполномоченного. Товарищ Алтаев отвернулся, словно не слышал, о чем шла речь. Тогда Дурия сходила под навес и принесла глухому Колбаю торсук. Мы, ребята, послезали с коней, расселись вокруг угощения.

Глухой Колбай позвал старика Байдалы, но тот ответил, что сыт, хотя было видно, как ему хочется коже, но он не смеет нарушить приказ районного начальника.

— Привык он баев бояться, теперь и перед уполномоченным дрожит, — сказал Ажибек. — Вот Колеке никто не испугает, пусть даже сам сатана за его душой придет. Ему только страшен Ырысбек, — последние слова он произнес совсем тихо, для нас, но глухой Колбай что-то почуял, вопросительно посмотрел на Ажибека, словно спрашивал: а ну, что ты сказал?

— Я говорю: Колеке, если разозлится, может прогнать уполномоченного обратно в район. Пусть не командует чужими женами, — громко соврал Ажибек.

Глухой Колбай засмеялся, польщенный, и потрепал Ажибека по щеке.

— Душа из тебя вон, не смей дразнить человека, — рассердилась Дурия.

Ажибек испугался, решив, что теперь ему не дадут ни капли коже, и начал оправдываться:

— Я не дразнил, ей-богу, правду говорю! — И затараторил: — Олла-билла, чтобы мне никогда не толстеть, не расти, не ходить на уроки, счастья не знать! Пусть мою долю коже съест собака. Чтобы мне совести не иметь и стыда… — он перечислял клятву за клятвой, мы не успевали за ним считать.

Дурия не выдержала и рассмеялась:

— Остановись, Ажибек. Не то останешься без всего, — и налила ему коже в освободившийся тостаган Колбая.

Ажибек залпом осушил тостаган и удовлетворенно щелкнул себя по выпяченному животу.

— Уф!.. — И льстиво сказал: — Ну и красива же наша Дурия!

Дурия грустно улыбнулась. С тех пор как Ырысбек выставил ее за дверь, так близко я увидел ее впервые. За это время она похудела, осунулась, в уголках губ и глаз появились морщины. В ауле поговаривали, будто глухой Колбай иногда бьет ее, мстя за свое унижение.

Товарищ Алтаев поднялся на ноги и, не глядя в нашу сторону, пошел в степь. Когда он скрылся в лощине, к нам тотчас подошел старик Байдалы и присел рядом на корточки.

— Милая, у тебя что-нибудь еще осталось? Вдруг есть ни с того ни с сего захотелось, — сказал он, отводя глаза.

Дурия молча взболтала торсук и налила ему коже в свободный тостаган.

— Байеке, а вам нельзя пить это коже, — сказал Ажибек.

— Почему нельзя? — удивился старик Байдалы, потеряв бдительность и не думая о подвохе.

— В этом коже краденая пшеница. Если выпьете такое коже, возьмете грех на свою душу, — пояснил Ажибек, делая вид, будто его очень тревожит судьба старика Байдалы.

— Голова твоя тыквой! Сколько можно терпеть от тебя?! — рассвирепел старик Байдалы и замахнулся на Ажибека, но тот ловко отскочил в сторону.

Все рассмеялись, кроме самого старика Байдалы да Колбая. Тот, по-прежнему запертый в свою глухоту, беспокойно вертел головой и спрашивал:

— Что он сказал, а? Что он говорит?

Но, благодаря глухому Колбаю, бригада все-таки смогла перекусить и перевести дух.

А потом вернулся уполномоченный, такой же суровый и вечно оскорбленный недостаточной сознательностью наших аульчан, и сел на свою горку соломы.

Вечером моя мама заглянула домой на часок, выпить чашку кипятка с солью. Пока бабушка разжигала самовар и готовила еду, мама сняла шерстяной пояс с больной поясницы, села спиной к печке и тотчас, закрыв глаза и склонив голову набок, захрапела.

— Страдалица ты наша… устала, — сказала бабушка, сердобольно качая головой.

А мама так и спала сидя, со склоненной к плечу головой и сладко похрапывая. Вокруг ее запавших глаз нездорово темнела кожа. Резче обозначились морщины на лице. Даже мне она казалась маленьким, жалким и совсем беззащитным человеком. Меня, как и бабушку, так и тянуло погладить ее по голове, говоря: «Страдалица ты наша».

Бабушка приготовила дастархан, но будить маму не решилась.

— Пусть немного поспит, — сказала она и погрозила нам пальцем. — Не вздумайте шуметь, я вас…

Мы-то и сами готовы были молчать даже час, два, хотя нам это и стоило неимоверных усилий.

Но маме все равно не дали поспать. На улице раздался топот коня и замер возле нашего дома, затем в окно постучали рукояткой камчи, и послышался голос уполномоченного из района:

— Дома бригадир? Пусть выйдет!

Мама вздрогнула, проснулась и, повязывая на ходу шерстяной пояс, поспешила на улицу. Ну, а меня разве удержишь дома в такую минуту? Я мальчишечьим своим чутьем угадал, что сейчас что-то будет, и выскочил следом за мамой.

Темнота скрывала лицо уполномоченного, но по голосу его, по тому, как нервно переступал под ним конь, было ясно, что он сильно не в духе.

— Женге, я поймал вора! Идемте со мной, — сурово сказал уполномоченный.

Он повернул коня и направил шагом к дому Нурсулу; мама послушно последовала за ним, я пошел за мамой.

Дверь Нурсулу была распахнута настежь, из дома наружу вырывался свет. Сама хозяйка стояла у порога, у ног ее, рассыпавшись по земле, лежала большая охапка бурьяна.

— Вот! — сказал товарищ Алтаев, показывая камчой на бурьян. — Здесь десять килограммов зерна, никак не меньше!

И точно: среди серых стеблей бурьяна желто поблескивали колосья пшеницы.

— Не верите? — усмехнулся уполномоченный. — Потрите в руке!

— Вижу и так, — вздохнула мама и повернулась к Нурсулу: — Где ты это взяла?

— Да шла через поле, ну, там, где уже скосили озимые, не выдержала и собрала, — рассказала Нурсулу, виновато глядя под ноги.

— Ай, зачем же ты сделала? Ведь знаешь, нельзя сейчас подбирать колосья, — строго сказала мама.

— Они бы все равно на земле остались, — пробормотала Нурсулу. — А детям нечего есть. Думала, подберу и ребятам пожарю, перед тем как на работу идти.

— И все равно, Нурсулу, так не годится, — сказала мама с упреком.

— Что же теперь делать? — нерешительно спросила Нурсулу. — Может, отнести на ток?

— Больше не бери колосья. А это оставь себе, твоим детям надолго хватит, — сказала мама. — Товарищ Алтаев, Нурсулу больше не будет. Она обещает нам. Правда, Нурсулу?

— Что вы несете? — резко оборвал ее уполномоченный. — Нечего ее покрывать! Сейчас же составьте акт! Вот вам карандаш и бумага, — он нагнулся и протянул бумагу и карандаш маме.

— Она не подумала, она ошиблась. Простите ее ради детей, — попросила мама.

— Вы что? Не хотите составить акт? Значит, вы с ней заодно? — закричал уполномоченный; конь его прянул в сторону.

— Свет мой, должность у тебя большая, но сам ты еще очень молод, не умеешь обращаться с людьми. — Мама тоже повысила голос. — Кто будет убирать урожай, если мы всех женщин отправим в тюрьму? Для голодных детей они подбирают колоски. А себя ничуть не жалеют, работают и ночью, и днем, хотя мы ничего им не платим, даже зернышка на трудодень! Неужто мы скажем этим женщинам после всего: пусть ваши дети с голоду дохнут!