— Что это за самолет? — Я был озадачен. Нужно быть превосходным пилотом, чтобы без радионаведения найти над Мексиканским заливом в двухстах или трехстах милях от берега летящий самолет. — Тебя предупреждали об этом самолете?

— Нет, но тревожиться нечего, он и вправду американский. Мы только что разговаривали с ним. Им все известно и о нас, и о нашем грузе. Это старый «Мустанг», оборудованный дополнительными бензобаками для дальних рейсов. Истребитель не смог бы так долго продержаться в воздухе.

— Понятно, — видно, я, как всегда, волновался без всяких на то оснований. — Какой держишь курс?

— Постоянный 040.

— Где находишься?

Он что-то сказал, но я не разобрал. Прием ухудшился, нарастали помехи.

— Повтори, будь добр…

— Барри сейчас уточняет наше местоположение. Трудится вовсю. Просит еще минуты две…

— Дай мне Элизабет.

— Даю. — Потом пауза и ее голос. Голос женщины, которая была мне дороже всего на свете:

— Я очень сожалею, дорогой, что мы так напугали тебя. — В этих словах была вся Элизабет: сожалеет, что меня напугали, и ни слова о себе самой.

— У тебя все в порядке? Ты уверена, что у тебя…

— Конечно, — голос ее был еле слышным, но в нем звучали присущая ей жизнерадостность и бодрость. — Мы почти у цели. Вижу на земле огни, — минутное молчание, и ее тихий, едва слышный голос: — Я очень люблю тебя, дорогой. Любила всегда, люблю постоянно, буду любить вечно.

Счастливый, я откинулся в кресле, расслабился и наконец-то начал успокаиваться. Потом вскочил и наклонился над рацией, услышав восклицание Элизабет и вслед за ним резкий, голос Пита:

— Он пикирует прямо на нас! Ты слышишь?! Этот подонок спикировал прямо на нас. Он открыл огонь и стреляет из всех пулеметов. Он идет прямо…

Голос Пита перешел в какой-то задыхающийся, булькающий стон. Стон прервал отчаянный и мучительный крик Элизабет, и в то же самое мгновенье меня оглушило стаккато взрывов, от которого завибрировали наушники на моей голове. Все это продолжалось не более двух секунд, а то и меньше. Потом тишина: ни пальбы, ни стона, ни крика. Гробовая тишина.

Две секунды. Две секунды, отнявшие все, что было для меня жизнью. Две секунды, оставившие меня в полном одиночестве в пустом, жестоком, разрушенном и бессмысленном мире.

Моя красная роза стала белой. Это произошло 3 мая 1958 года.

Не знаю, какого именно человека я ожидал увидеть за полированным столом красного дерева. Подсознательно облик окружного судьи ошибочно ассоциировался у меня с персонажами книг и кинофильмов. Он сложился в те далекие времена, когда я мог позволить себе читать книги и смотреть фильмы без разбора. Единственные различия в наружности судей юго-востока Соединенных Штатов я усматривал в их весе: одни — высушенные, худосочные и жилистые, а другие — с тройными подбородками и соответствующим этим подбородкам обилием мяса и жира на теле. Как правило, судья оказывался пожилым человеком, одетым в белый помятый костюм и бывшую когда-то белой, но потерявшую свежесть рубашку. На шее обычно повязан галстук в виде шнурка, на голове красовалась панама с цветной лентой. Лицо чаще всего красное, нос сизый, и, конечно, судью украшали серебристые с опущенными концами марктвеновские усы со следами бурбона или мятного джулепа[1]. Выражение лица равнодушное, осанка аристократическая, моральные принципы высокие, а интеллект весьма умеренный.

Судья Моллисон очень разочаровал меня. Он не соответствовал ни одной из моих характеристик, за исключением, возможно, моральных принципов, а их с первого взгляда не обнаружишь. Он был молод, чисто выбрит, в безупречно сшитом светло-сером костюме из тонкой шерсти. Галстук старомодный. Что касается бурбона или мятного джулепа, то сомневаюсь, что он вообще когда-либо заглядывал в бар, если не считать случаев, когда у него возникало желание прихлопнуть это заведение. Он выглядел мягким, не будучи таковым, он выглядел умным и полностью соответствовал этому определению. Его ум был острым, как игла. И сейчас, проткнув меня ею, он с бесстрастным лицом наблюдал, как я извиваюсь. И выражение его лица было мне совсем не по вкусу!

— Давайте, давайте, говорите, мы ждем ответа, мистер… э… Крайслер. — Он не выразил словами, что не верит тому, что мое имя Крайслер, но все присутствующие в зале суда люди поняли это по его тону.

И, конечно, не могли не заметить его тона несколько школьниц, которые, с круглыми от впечатлений глазами, храбро зарабатывали баллы по по курсу гражданского и уголовного права посещением этого места греха, порока и беззакония. Не могла не заметить этого и блондинка с грустными глазами, спокойно сидящая на скамейке в первом ряду, а также огромный, заросший черными волосами обезьяноподобный тип в четвертом ряду. По крайней мере, его сломанный нос под едва заметным просветом между бровями и лбом то и дело заметно подергивался. А может, его просто донимали мухи. В зале суда их полным-полно. Я с раздражением подумал, что если внешность человека говорит о его характере, то этот верзила должен был бы сидеть на моем месте. Я снова повернулся к судье:

— Вот уже в третий раз, судья, вы испытываете затруднения, припоминая мое имя. Между тем некоторые наиболее сообразительные люди, слушающие вас, уже запомнили его. Вам следовало бы быть более собранным, мой друг!

— Я вам не друг, — голос судьи Моллисона был подчеркнуто официальным и недружелюбным, — и вы еще не на скамье подсудимых. Здесь нет присяжных заседателей, и дело только слушается, мистер… э… Крайслер.

— Крайслер, а не э… Крайслер. Но вы ведь чертовски уверены, что суд состоится. Не так ли, судья?

— Советую следить за выражениями и манерами, — резко бросил судья. — Не забывайте, что я могу задержать вас под стражей на долго. Вернемся к вашему паспорту. Где он?

— Не знаю. Наверное, потерял.

— Где?

— Если бы я знал.

— Это понятно, — сухо сказал судья, — но если бы мы могли ориентировочно установить место, где он был утерян, то уведомили бы соответствующие полицейские участки. Когда вы впервые заметили пропажу и где находились в это время?

— Три дня назад. И вы хорошо знаете, где я находился в то время. Сидел в ресторане мотеля «Контесса», ел обед и занимался своими собственными делами. Тут явился «Дикий Билл Хичкок» со своими полицейскими, и они набросились на меня, — я жестом показал на крошечного шерифа. Шериф сидел в кресле с соломенным сиденьем прямо напротив судьи, и я подумал, что в Саус-Венис нет ограничений в отношении роста полицейских офицеров, стоящих на страже закона: рост шерифа даже в выполненных на заказ ботинках с толстой подошвой и максимально толстой стелькой не превышал 160 сантиметров.

Шериф так же, как и судья, весьма разочаровал меня. Хоть я не ждал, что это будет представитель закона с Дикого Запада вооруженный кольтом "Миротворец", но все же думал, что при нем будет хотя бы шерифский значок или пистолет. Не было ни значка, ни пистолета. Единственным пистолетом в зале суда оказался короткоствольный кольт в кобуре офицера, стоящего справа в полуметре у меня за спиной.

— Они не набрасывались на вас, — терпеливо втолковывал судья Моллисон. — Они искали заключенного, который бежал из одного из тех лагерей, что находятся в ведении уголовной полиции. Саус-Венис  небольшой городок, здесь чужих замечают сразу. Вас здесь никто не знает. Совершенно естественно…

— Естественно! — перебил его я. — Послушайте, судья, я разговаривал с тюремным надзирателем. Он сказал, что заключенный сбежал в шесть часов вечера, а задержали меня в восемь. Значит, вы полагаете, что за два часа я сбежал из тюрьмы, освободился от наручников, принял ванну, помыл голову шампунем, сделал маникюр, побрился, сходил к портному, чтобы он снял с меня мерку, успел сшить костюм, купил нижнее белье, рубашку и ботинки?

— Да, и такое случалось, — прервал меня судья. — Отчаянный парень с револьвером или дубинкой…