3 мая 1958 года.

Если можно назвать офисом деревянный вагончик размером два на три метра, установленный на четырехколесном прицепе, считайте, что я сижу в своем офисе. Торчу здесь уже четыре часа. От наушников болит голова, а с болот и моря надвигается мгла. Но даже если мне придется провести тут всю ночь, я наушники не сниму: эти наушники — самая важная вещь на свете. Они — единственное средство, связывающее меня с самым главным, что существует для меня в этом мире.

Питер должен был выйти на связь три часа назад. Рейс из Барранкильи на север — дальний рейс, но мы уже много раз летали туда. Три наших старых самолета ДК находятся в отличном состоянии благодаря неустанному и тщательному уходу за ними. Пит — прекрасный пилот. Барри первоклассный штурман. Прогноз погоды на западно-карибском побережье самый благоприятный. А время, когда начинается сезон тропических циклонов, еще не настало.

Нет ни единой серьезной причины, объясняющей, почему они не вышли на связь несколько часов назад. Судя по времени, они уже должны были миновать наиболее близкую ко мне точку  и взять курс на север в направлении Тампы — места их назначения. Может быть, они нарушили мою инструкцию лететь через Юкатанский пролив и вместо этого махнули прямо над Кубой? Маловероятно, а учитывая, какой груз у них на борту, просто невозможно. Когда дело касалось риска, Пит осторожнее и предусмотрительнее меня. Ведь с самолетами, пролетающими в эти дни над охваченной войной Кубой, может случиться все что угодно.

Из угла офиса доносится тихая музыка. Радиоприемник настроен на какую-то станцию, говорящую на английском языке, и уже вторично в этот вечер певец поет под гитару народную песню о смерти то ли матери, то ли жены, то ли любимой. Я так и не понял, о ком он пел. Песня называлась «Моя красная роза стала белой». Красный цвет символизировал жизнь, белый — смерть. Красный и белый — цвета трех самолетов нашей Транс-Карибской чартерной службы, занимающейся доставкой грузов на дальние расстояния. Поэтому я обрадовался, когда песня кончилась. Наши цвета и смерть — это раздражало.

Мой офис не перегружен вещами: не считая радиоприемника, там только стол, два стула, картотека наших клиентов и большой приемо-передатчик. Питание к нему осуществляется силовым кабелем, который пропущен через дырку в двери и, словно змея, извивается по траве и грязи к главному зданию, находящемуся в одном из углов взлетно-посадочной полосы. Да, совсем забыл: в офисе еще висит зеркало. Элизабет повесила его в тот единственный раз, когда навестила меня здесь, а я так и не удосужился снять его со стены.

Посмотрев в зеркало, я понял, что этого не следовало делать: черные волосы, черные брови, синие глаза и бледное, измученное, напряженное лицо сразу же напомнили о том, как отчаянно я нервничаю. Я отвернулся и уставился в окно.

Это едва ли было лучше. Единственным преимуществом представшего перед моим взором вида было то, что я уже не мог видеть своего лица. Но не видел и ничего хорошего. Смотреть из окна вагончика даже в самые лучшие времена — занятие глаз абсолютно не радующее. Впереди на многие мили тянулись пустынные, унылые, плоские топи, простирающиеся от аэропорта Стенли Филд до Белиза.

С сегодняшнего утра в Гондурасе начался сезон дождей: тоненькие струйки воды непрестанно скатывались по стеклу единственного окна офиса. Низкие, растрепанные, гонимые ветром тучи низвергали с неба косой дождь, и от пересохшей земли поднимались густые испарения, превращающие мир за окном в какую-то серую и мистическую нереальность.

Я снова отстучал позывные. Результат был таким же, как за последние пятьсот попыток. Молчание. Я изменил частоту, желая убедиться, что с приемом все о'кей, и, услышав шум голосов, треск статического электричества, пение и музыку, снова перешел на заданную частоту.

Этот полет — самый важный из всех, которые когда-либо совершали самолеты Транс-Карибской чартерной службы. А я застрял здесь, в этом крохотном вагончике и жду, жду, жду когда же доставят запасной карбюратор. А его все не привозят. Пока нет карбюратора, красно-белый самолет ДК, стоящий в пятидесяти метрах на взлетно-посадочной полосе, мне так же полезен, как очки от солнца в этот дождливый день.

Нет сомнений, они уже вылетели из Барранкильи. Первое известие я получил три дня назад, когда прибыл сюда. В закодированной телеграмме не упоминалось о том, что им грозит какая-либо опасность. Операция хранилась в полнейшей тайне, и только трем надежным государственным служащим было частично известно о ней. Ллойд согласился пойти на риск, даже при условии выплаты небывало большой страховой суммы. Даже вечерняя радиосводка новостей о предпринятой вчера экстремистами попытке сорвать выборы либерала Ллераса не встревожила меня: хотя все самолеты военно-воздушных сил и гражданской авиации стояли на аэродромах на приколе, но самолеты иностранных авиакомпаний продолжали летать. Экономика Колумбии была в таком плачевном состоянии, что она не могла себе позволить оскорбить даже таких иностранных голодранцев, как мы.

И все же я не хотел рисковать и телеграфировал Питу, чтобы он захватил с собой в рейс Элизабет и Джона. Если четвертого мая, то есть послезавтра, экстремисты одержат верх, и вдруг вскроется, что за груз мы вывезли из страны этим рейсом, то Транс-Карибская чартерная авиакомпания должна будет быстро сматывать удочки. Вернее, смываться немедленно. Но кто же откажется от такой баснословной оплаты за один грузовой рейс. Да, Элизабет и Джон должны покинуть Колумбию, как можно быстрее.

В наушниках потрескивало. Разряды слабые, но частые, словно кто-то настраивался на нашу волну. Повернув регулятор громкости до отказа, я максимально усилил звук и, отрегулировав диапазон тонкой настройки частоты, стал тщательно, как никогда, вслушиваться в эфир. Полная тишина. Ни голосов, ни морзянки. Ничего. Я сдвинул на затылок один из наушников и сунул руку в карман, чтобы вытащить пачку сигарет.

Рация оставалась включенной. И тут, в третий раз за этот вечер, менее чем через пятнадцать минут с тех пор, как я слушал ту грустную песню в последний раз, певец запел ее снова: «Моя красная роза стала белой».

Этого нельзя было выдержать. Я сорвал наушники, подбежал к радиоприемнику и выключил динамик так резко, что чуть было не сломал выключатель. Вытащив из-под стола бутылку виски и не разбавляя содовой, плеснул его в стакан. Потом снова надел наушники. И вдруг услышал…

— CQR вызывает CQS. CQR вызывает CQS. Ты слышишь меня? Отбой.

Я вцепился в ключ передатчика и микрофон так поспешно, что задел стакан. Виски расплескалось по столу, стакан упал на деревянный пол и со звоном разбился.

— CQS здесь. CQS здесь! — заорал я. — Это ты, Пит? Отбой.

— Я. Придерживаюсь курса и времени. Сожалею, что запоздал со связью, — голос Пита был слабым и далеким, но даже ровный металлический тон микрофона не мог заглушить в нем напряжения и злости.

— Торчу здесь уже несколько часов, — в моем голосе сквозь облегчение проскальзывало раздражение. Когда я почувствовал это, мне стало стыдно. — Что-нибудь не так, Пит?

— Да, неприятности. Какой-то шутник узнал о грузе у нас на борту. А может, мы просто не понравились ему. Он сунул за рацию взрывное устройство. Детонатор и взрыватель сработали, а начинка — гелигнит, тротил или еще какая-то хреновина — не взорвалась. Вышла из строя рация. Хорошо еще, что Барри захватил с собой полный ящик запасных деталей. Он только что отремонтировал рацию.

Мое лицо стало мокрым от пота, руки дрожали. Голос тоже.

— Ты хочешь сказать, что кто-то подложил бомбу и пытался взорвать самолет?

— Да.

— Кто-нибудь ранен? — я с ужасом ждал ответа.

— Успокойся, брат. Только рация вышла из строя.

— Слава Богу. Будем надеяться, что на этом неприятности кончились.

— Ты только не волнуйся, но вот уже тридцать минут у нас на хвосте висит сторожевой пес — какой-то самолет американских военно-воздушных сил. Из Барранкильи, должно быть, вызвали эскорт, чтобы присмотреть за нами, — Питер резко рассмеялся. — Ведь американцы весьма заинтересованы в грузе, который у нас на борту.