Нахмурившись, девушка внимательней вглядывается в строки и возмущенно шипит:

— Организация процесса осеменения свиноматок и контроля супоросности?! Влад!!!

— Ага, я тоже заценил, — усмехаюсь я.

— Ты не можешь так поступить со мной!

— Еще как могу.

— Я не выдержу жить в такой вони! — взвизгивает Нонна, яростно швыряя бумаги на пол.

— Раньше надо было думать, — я отталкиваюсь от подоконника и неторопливо иду к выходу. — Ну, счастливо тебе оставаться. И удачи с осеменением.

— Нет, нет... только не бросай меня здесь, ну пожалуйста... — умоляюще бормочет она и следует по пятам в тесную прихожую. — Пожалуйста... прости меня... я больше никогда не сделаю того, что тебе не понравится... клянусь!!!

— Я знаю, детка, — снисходительно говорю через плечо. — Иначе я тебя просто уничтожу.

— Влад...

— А насчет жизни в более приятной атмосфере могу дать тебе только одну рекомендацию. Договорись со своим свинобоссом приватно, чтобы он выделил тебе свой частный домик в маленькой деревне неподалеку. Там, конечно, тоже глухомань, но природа красивая и воздух свежий. Правда, название у этой деревни не очень. Гадюкино, прикинь? Прямо как в анекдоте.

Даша

Я так больше не могу...

Это стало ясно, когда к моменту выписки из роддома у меня вдруг в куски разлетелось искусственное спокойствие, в котором я старательно пребывала изо дня в день.

Повод был пустяковый. Всего лишь — зрелище собственной расплывшейся фигуры в зеркале душевой.

Даже не ожидала от себя, что после вечерних гигиенических процедур вот так просто взгляну на себя во весь рост, с непривлекательно рыхлыми складками растянутой кожи на пустом обвисшем животе... с неравномерно набухшими от молока грудями — одна больше, а другая меньше, как у мутанта какого-то...

... и вдруг сяду на пол с перекошенным лицом, плача навзрыд.

Некрасивая. Закомплексованная. Жалкая...

Господи, ну почему, почему, почему это всë случилось именно со мной? Именно тогда, когда я оказалась уязвимее всего?! За что?!!

Приступ чудовищной жалости к себе заканчивается так же внезапно, как и начался.

Несколько раз я прерывисто вздыхаю, размазывая слëзы по щекам дрожащими ладонями, а потом минут пять сижу на месте с ощущением усталой пустоты внутри. Слепо смотрю на потрескавшуюся плитку на полу душевой.

Я читала о таком на форумах молодых мамочек. Внешние проявления бывают разные, но есть характерные признаки — острое чувство бессилия и собственной ущербности, бессмысленности происходящего, нервозное отчаяние...

Так что, вполне возможно, этот эмоциональный взрыв — начало послеродовой депрессии. На фоне краха нашей с Владом семейной жизни.

И если я не найду способ обеспечить себе психологически комфортную обстановку — подальше от всего того, что устроил мне муж, — то у меня и моего сына будут проблемы. Большие проблемы.

Сейчас между нами какое-то напряженное затишье.

Владан приходит ко мне и сыну каждый день. Часто звонит и пишет, присылает приятные маленькие подарки с красивыми посланиями... словом ведет себя так, как это было до его измены. Как будто между нами ничего не случилось. И мне больно видеть ту самоуверенную невозмутимость, с которой он держится. Похоже, Князев даже не сомневается, что легко оставит позади то, что натворил.

Считает, что всë под контролем...

Первое время я постоянно опасалась, что он начнет активно тормошить меня и науськивать разных суперспециалистов в попытке справиться с моей «амнезией» и неразговорчиво-отчужденным состоянием... но ничего подобного не произошло. Он вдруг перестал на меня давить от слова совсем. Хотя я уверена, что эта подвешенная ситуация вряд ли его устраивает, судя по тем нетерпеливо-пронзительным взглядам, которые периодически ловила на себе.

Как же мне сейчас не хватает близкого человека рядом! Такого, с которым можно поговорить обо всëм и посоветоваться...

Но, увы, с матерью я никогда и ничего не обсуждаю по своей инициативе. Слишком уж мы с ней разные. А настоящей подруги, которой хотелось бы прям душу открыть, никогда не было. Обычные подружки не в счëт.

Мне по жизни всегда было нелегко открываться людям. А если и бывали попытки быть общительной и откровенной — то знакомые меня часто поднимали на смех. Хихикали — вроде бы в шутку, но как-то... с подколками, что ли. Называли наивной, глупенькой или вот как Эльвира с работы — блаженной.

Я вообще не понимаю, что Князев во мне нашел при первом знакомстве.

Ну да, приятное лицо, выразительные глаза. Но фигура была обычная, а остроумия, кокетливости или заводного веселья — кот наплакал.

Тяжело вздыхаю и, умывшись, прячу свое мокрое непривлекательное тело в халат. А потом в кармане рука вдруг нащупывает бумажку. Кажется, это от пожилой санитарки Люси.

Как хорошо, что я о ней вспомнила!

Торопливо возвращаюсь в свою палату за телефоном. Маленький Василëк тихонько сопит в своей медицинской кроватке на колесах. Ему уже дня три как разрешили ночевать вместе со мной, и выглядит он значительно лучше, чем в день своего рождения. Личико разгладилось, цвет кожи уже кажется не пятнисто-красным, а приятно-румяным.

Чтобы не разбудить его, хватаю мобильник и выхожу в коридор, к темному окну.

— Алло... Люся? — тихо говорю в трубку, когда слышу ее голос. — Это Даша из роддома. Вам удобно сейчас поговорить?

— Конечно, Дашенька, — обеспокоенно отвечает Люся. — И выслушаю, и помогу, ежели смогу чем! Каждый день вспоминаю тебя, всë переживаю, как ты. Хотела навестить, да сказали мне, что никого постороннего к тебе пропускать не велено... и записочку передать отказались.

— Мне ничего не говорили об этом, — растерянно моргаю я.

— Так муж твой страху на всех нагнал, — поясняет бывшая санитарка. — И Александр Леонидыч наш бушует теперь, на всех злобу вымещает. Грозится в порошок стереть любого, кто косо на тебя лишний раз посмотрит. Дежурная по секрету шепнула мне, что главврач сейчас рассматривает вопрос о его понижении с должности заведующего...

— Ясно, — морщусь неприязненно. — Знаете, проблемы Александра Леонидовича мне сейчас хочется обсуждать меньше всего.

— Тогда и не будем. С мужем-то решила чего? Поговорила-таки, надумала?

— Нет. Разве в этом есть сейчас смысл? Он изменил... — я стискиваю зубы, стараясь, чтобы голос дрожал не так сильно. — Потом уверял, что это ничего не значит, и требовал забыть... а как только я родила, побежал с ней любовное гнездышко устраивать. Своими ушами слышала, когда он с ней... ворковал... по телефону... Так что же хорошего даст наш разговор, кроме новой порции вранья?! Не хочу этого... Не хочу эти отвратительные эмоциональные качели! Но и жить так, держа всë в себе, я больше не могу, Люся...

Слышу в трубке тихий вздох — такой теплый и понимающий, что мне становится немного легче. И не так одиноко на душе.

— Ох, девочка, — говорит Люся, — к психологу бы тебе! И в тихое спокойное место. Может, погостить куда уехать отпросишься у мужа? К матери, к тете или еще кому. Если скажешь, что на время, то глядишь, и отпустит. Поживете врозь, эмоции улягутся... время-то лечит, говорят, как-никак.

— Не могу к матери. Мы не ладим. А тети у меня нет... была давно, но умерла молодой. Несчастный случай, кажется, — задумчиво сообщаю я, невольно возвращаясь мыслями к своему первоначальному плану. — Вообще-то тихое место у меня есть. Старый бабушкин дом тут неподалеку, в деревне Гадюкино. Но муж меня туда вряд ли отпустит с ребëнком.

Просыпаюсь резко, как от ожога, чувствуя себя натянутой струной.

И сразу же ловлю себя на недоуменной мысли: разве так бывает, что и во сне никак не избавляешься от внутреннего напряжения?