Год проходит, а мне все грустнее становится, не могу объяснить почему. Любимый мой тоже довольно напряженный, да все больше немцев в воздухе «теряется». Причем он говорит — как-то слишком близко к базе они маршрут теряют, значит, это разведка. Но почему тогда никто не реагирует? Ведь должна же быть хоть какая-то реакция, а ее нет. И хорошо бы мы не видели, да только муж тоже замечает, и это пугает…

Гарри

Лейтенанта я получил после войны с финнами. Хоть и успел полетать совсем немного, но сбил кого-то важного, похоже. Летел транспортник в сопровождении «худых», я ему первой же очередью пилотов… сократил. Потом уже сопровождение на меня навалилось, вот тогда я новый самолет по достоинству оценил, хоть и экспериментальный он был. Однако позволил мне двоих приземлить и домой на остатках горючего уйти. После этого как раз и орден получил, и звание. С практики вернулся в училище, там все очень удивились.

Училище я с отличием заканчиваю. Поначалу речь идет о западной границе, но потом меня определяют в противовоздушную оборону столицы. Самолет, правда, со мной остается, как ни странно. Он один такой на весь полк, но я его люблю как родного. Разрешают даже семью перевести поближе к месту службы. Ну да орденоносцев немного совсем, вот и разрешают.

А еще мне снятся сны. О них я молчу, конечно, потому что в них я англичанин. Я мальчишка-сирота, которого подчеркнуто не любят родственники, избивая за малейшую, часто кажущуюся, провинность, но есть в его детстве что-то странное: он не озлобляется, а так просто не бывает. Не может такого получиться, чтобы ребенок, не испытывающий ни ласки, ни тепла, оставался доверчивым и открытым. Я видел беспризорников и могу очень хорошо о том судить. Значит, что-то в жизни мальчонки неправильно.

Ему одиннадцать, и тут ребенок узнает, что может колдовать, но при этом не удивляется великану, боится опекунов, даже не пытаясь им отомстить. Я бы посмеялся, честно, потому что такого быть не может. Окажись я на его месте, отомстил бы обязательно, хоть попытался бы, что возвращает нас к мысли, что понимаем мы далеко не все. Зато во сне я вижу девочку… Всей душой, всем сердцем чувствуя — она та, кого я ищу. Но сон есть сон…

— Так, ты у нас готовишься в комэска, — сообщает мне командир полка. — Потому полетишь на парад.

Лучшие пилоты проходят над головами людей на параде; большая честь это, большая удача, потому что затем товарищ Сталин обязательно знакомиться приходит. Нравится ему с пилотами знакомиться, что и хорошо — скажу ему про самолет, может, появится такой в частях. Ну, если решусь, конечно, потому как боязно — все-таки сам Вождь…

Вот я собираюсь на парад, для чего мне нужно перелететь на подмосковный аэродром, почти в самом городе находящийся, отметить путевку, и можно будет погулять по столице. Интересно же, как здесь все устроено, Москва же, огромный город. Ну вот сказано — сделано. Рассусоливать нечего, небо у нас нынче пока еще мирное, так что… Чует мое сердце, все не просто так: и немецкие самолеты у чухонцев, и вообще…

С аэродрома меня в город полуторка отвозит аэродромная, ну а дальше метро, трамвай… так я до центра и добираюсь. В первую очередь на Красную площадь, а потом уже можно и дальше погулять. Но все мои планы оказываются разрушены, когда я вижу совсем юную девушку, чуть ли не девочку. Меня будто толкает к ней, да так, что сопротивляться совершенно никакой возможности нет. Что со мной?

Гермиона

Парень мне нравится. Несмотря на то, что мне до взрослости еще время есть, но нравится он мне, и все. Высокий, синеглазый пилот, орденоносец к тому же! И тянет меня к нему как магнитом. Кажется, он именно тот, кто мне нужен. Уговорившись встретиться еще, расстаемся, потому что мне в наркомат надо. Прошло время доносов, сейчас у нас настоящие шпионы обнаруживаются. И хитрые такие… Вот только количество их мне не нравится, не о самых лучших вещах это говорит.

— Мамочка, а мы можем аккуратно узнать о пилоте одном?.. — интересуюсь я у мамы. — Меня к нему тянет, и он хороший, но…

— Умница, доченька, — улыбается мама, а затем записывает все мною выясненное и уходит.

Я же сажусь разбирать очередные донесения и, что греха таить, доносы. И снова несколько бумаг из разных областей, написанные одним почерком. По приказу наркома все сигналы сначала, не читая, нам доставляют. Я теперь работаю в аналитическом отделе, как раз эти бумажки и разбираю.

— Товарищ Кузнецов, — обращаюсь я к начальнику. — Опять враг работает как под копирку!

— Молодец! — хвалит он меня, заставляя улыбаться. Очень приятна эта похвала. А тут и мама возвращается.

— Хороший парень, — коротко говорит она мне. — Комсомолец, орденоносец, очень важную шишку сбил в Финляндии. Так что я возражений не имею.

— Ура! — радуюсь я маминому позволению.

Она знает, что глупостей я делать не буду, а если приставать начнет, так у меня в запасе и свисток милицию вызвать, и то, чему товарищ Спиридонов учит, так что тут мы еще посмотрим, кто кого. Но я почему-то думаю, что приставать этот пилот не будет. Есть у меня такое внутреннее ощущение.

Мы встречаемся довольно регулярно, гуляем, он очень предупредительный и вежливый. А еще не давит ни званием, ни мозгами. Веселый, улыбчивый парень, в которого я с каждым днем все сильнее влюбляюсь. Но он и сам, кажется… А еще цветами меня задаривает, в кино водит…

В какой-то момент я решаюсь познакомить его с родителями, на что мой друг соглашается. Поэтому мы идем ко мне домой в воскресный день. И вот тогда я узнаю, что, оказывается, папочка встречался с моим милым. Они начинают кого-то вспоминать, о чем-то разговаривать непонятном, и тут мне обидно становится — ну он же со мной, чего его папа…

— Не обижайся, милая, — прервав разговор, обращается ко мне он. — Ты все равно самая-самая, всегда и везде.

И моя обида улетучивается, потому что он это очень тепло говорит и нежно. Ну как тут обижаться? Вот и я не могу, поэтому только улыбаюсь ему, как же иначе?

И папочка с мамочкой смотрят радостно, и она говорит, что повезло мне. С этим я согласна, действительно же повезло. Мы прощаемся и идем гулять на наше место — в Сокольники. Очень мне там нравится, а для милого важно то, чего хочу я. Он сам так сказал! Ух, какая я счастливая!

Рон

Часа в три матрос обращает мое внимание на самолеты. Гул накатывается со стороны Румынии, а я внимательно вглядываюсь в светлеющее небо. Множество самолетов видно в бинокль едва-едва, но они точно не за хлебом пришли, уж бомбардировщик от пассажирского я отличить могу.

— Боевая тревога! — командую я. — Якорь поднять, быть готовым к выходу.

— Товарищ лейтенант, вас под трибунал отдадут! — восклицает старший офицер, но сейчас я главный, мне и отвечать.

— Ты доживи сначала, — хмыкаю я, а по кораблю звучат колокола громкого боя. — Радио в штаб: наблюдаю бомбардировщики противника, принимаю бой.

— Твою же… — вздыхает он, начиная командовать. «Москва» разводит пары, а я даю длинный непрекращающийся гудок, будя базу флота.

Спустя несколько минут ко мне подключаются остальные корабли дивизиона. Значит, не спят, молодцы. Потом все ответим, а пока я командую зенитным расчетам. «Москва» еле заметно вздрагивает, а затем трогается с места, медленно набирая ход. Встречать налет в бухте — форменное самоубийство. С берега сыплются запреты, какие-то приказы, но мы уже в бою.

— Огонь открывать без команды, — приказываю я. — Под мою ответственность! Выключить ходовые огни!

Зенитные расчеты рапортуют, а я молюсь про себя всем богам, чтобы милую мою не задело. Вот и отдельные самолеты можно различить, а вот видят ли они нас, тот еще вопрос, но границу бомбардировщики точно нарушили. Остаются последние мгновения, когда еще можно отменить приказ, но я уже уверен — это война.

— Огонь по готовности, — спокойно приказываю.

— Понял, — кивает мне начальник зенитчиков. Спустя мгновение «Москва» начинает дрожать от слаженной работы всех орудийных и пулеметных расчетов, а затем в нас летят бомбы.