— Право на борт, — спокойно уже командует старший помощник. — Зенитчикам упреждение правильно выбирать.

Разумеется, мы не можем в одиночку остановить эдакую армаду, но к нам присоединяются выходящие из базы другие корабли дивизиона, а вослед начинают стрелять все, кто может, да и с берега подхватывают. Вот один загорелся, второй падает, пикировщик, включив сирену, так в бурлящее море и сваливается. Я уже не вполне понимаю, что и где происходит, а бой все не кончается, но, похоже, бомбардировку базы мы сорвали, потому что уцелевшие самолеты вываливают свой смертоносный груз в море, ложась на обратный курс.

— Отбой боевой тревоги, — устало командую я, оглядываясь по сторонам.

Зенитчиков зацепило, конечно, перевязываются сидят. Но никто не погиб вроде бы. И город не тронули. Старший помощник командует радио на базу об отражении провокации против места дислокации, а потом ошарашенно кладет трубку. Он бледен, на лице удивление навскидку четвертой степени. Что же ему сказали там?

— Объявили благодарность командующего, — объясняет ожидавший разноса командир. — Это война, лейтенант.

— Тоже мне новость, — хмыкаю я. — Надо бэ-ка пополнить и опять в море. Кто знает, кого нелегкая принесет?

— По местам стоять… — опять звучат команды, мы возвращаемся в базу.

Да, при прежнем командующем нас бы сначала расстреляли, а потом стали бы разбираться, а тут мы, получается, на коне. Ну а раз бледный вид делать не будут, надо брать от жизни все. С этими мыслями я схожу на берег, чтобы обнять мою любимую женщину. Можно сказать, первое испытание мы выдержали.

Луна

Война начинается для меня не голосом Молотова, как для иных, а заунывным, отчаянным сигналом корабля любимого. Услышав его, я сразу же припоминаю все, что говорилось, и не рассуждая прячусь в подвал. А вот снаружи уже слышна работа и пулеметов, и пушек, что-то взрывается, что-то громко визжит, приближаясь. Страшно до ужаса, но по берегу пока не попадают, хотя зенитка уже работает.

А затем — будто в уши вату напихали. Тишина такая, что я поначалу испугалась даже. Но затем вылезла, увидела, что все цело, и к пирсу понеслась — милого встречать. Если и арестуют, то хоть обниму на прощанье. Но вот арестовывать его, похоже, никто не хочет.

— Так и не расставалась бы с тобой, — признаюсь я ему.

— Придет время, и не будем, — улыбается он мне.

Очень хочется, чтобы такое время поскорее настало, ну а сейчас мне надо в госпиталь, а ему обратно на корабль, потому что это действительно война и ничего тут не поделаешь. Мне нужно работать, милому защищать меня от подлецов, желающих разбомбить госпиталь.

— Применить меры маскировки медицинских учреждений, — звучит приказ главврача. — По данным из Одессы, в первую очередь фашисты бомбят госпиталя и больницы.

— Ясно, — вздыхаю я, понимая, что легко не будет.

И действительно, налет следует за налетом, уже и береговая зенитная артиллерия принимает бой, но бомбы на город по-прежнему не падают. Молодец мой любимый, ведь это он потребовал усилить зенитное прикрытие. Вот он, результат его работы, его усилий — никто сегодня не погиб, хотя сарафанное радио совсем грустные вести доносит из других мест.

Проходит день за днем, но враг очень силен, отчего поступает приказ формирования морской пехоты. Понятно, что мужа туда спихивают, все-таки не любят его. А я прошусь с ним, и это неожиданно позволяется, поэтому вскорости я ухожу с нашими моряками на войну. Любимый, правда, этим недоволен, но тут ничего не поделаешь — приказ подписан. А вот когда он узнал, таким сердитым был, ужас просто.

Ничего, закончится война, все у нас будет. А закончится она быстро — вот соберутся наши с силами, ударят вражину покрепче, и полетит подлый враг отсюда куда подальше. А там и мы к нему в гости придем. Я точно знаю, что так будет, потому что это правильно. А раз правильно, значит, будет обязательно, и никак иначе.

Гарри

В это воскресенье, как и в каждое, мы с милой гуляем в Сокольниках. Я ее почти на семь лет старше, но это никого не смущает. Мы гуляем, едим мороженое, рассматриваем счастливых людей… Вон выпускники пошли, кстати. Милая моя хочет после школы в институт языковой отправиться, а я ее всегда поддержу. Здорово же, учить языки, да и по службе точно пригодится.

— Через неделю, наверное, документы пойду подавать, — задумчиво произносит любимая. — Как-то мне не по себе, — признается она.

— Это обстановка после заявления ТАСС нервная немного, — улыбаюсь я.

На днях мой самолет куда-то укатить хотели, так я такой шум поднял, чуть ли не до Ворошилова дошел, а чересчур хитрый дядя на нары загремел. Выслужиться он хотел перед замнаркомом авиации. Теперь перед белыми медведями выслуживаться будет. Ибо машина отличная, да. Какие-то странные идеи появились о перевооружении, причем поставить взамен пушек хотят пулеметы. Правда, докладную по линии НКВД я уже написал, пусть разбираются, враги народа — это по их части.

— Пойдем еще по мороженому? — предлагает самая любимая на свете девочка.

— Конечно, — соглашаюсь я, и в этот момент звучат позывные «Внимание всем».

Привычно бросив взгляд на часы, отмечаю время — четверть пополудни, а из репродукторов уже звучит «важное правительственное сообщение». Я обнимаю свою любимую, а внутри все сжимается от предчувствия. Плохое у меня предчувствие, нехорошее.

— Граждане и гражданки Советского Союза, — уверенно произносит товарищ Молотов, и площадь замирает.

Подавшиеся к репродукторам люди слушают речь главы советского правительства, а я понимаю, что жизнь уже разделена на мир и войну. «Они» все-таки напали.

— …Сегодня, в четыре часа утра, без предъявления каких-либо претензий к Советскому Союзу, без объявления войны, германские войска напали на нашу страну, атаковали наши границы во многих местах и подвергли бомбежке со своих самолетов наши города… — звучат грозные слова из серых раструбов.

Победа, конечно, будет за нами, но какой ценой? Впрочем, мое дело сейчас проводить любимую и двигаться в сторону аэродрома. Война началась, значит, будут пытаться прорваться к столице, а здесь моя любимая, мама, младшие. Я не пропущу гадов! Ни одного!

— Пойдем, я провожу тебя, — предлагаю я ей.

— В наркомат, — кивает мне любимая. — Раз война, то мне в наркомат надо, а тебе…

— Дан приказ… — напеваю я, и она соглашается, только война уже не Гражданская, а Отечественная.

У нас немногим меньше часа, чтобы побыть еще вдвоем. Точно не в последний раз, но как сложится дальше, не может предсказать никто. Поэтому я обнимаю любимую, как в последний раз. Я пока не знаю, что еще целый месяц налетов не будет, зато потом станет жарко. Я многого еще не знаю, но верю в нашу победу. Я верю, что мы победим, потому что иначе не может быть. А сейчас я провожаю любимую свою девочку в ее наркомат, чтобы затем самому отправиться на аэродром и взлететь, прикрывая столицу.

Мы спускаемся в метро, я вижу улыбающихся молодых людей, парней и девушек, думающих о том, что война будет легкой прогулкой, искренне надеясь на то, что песня окажется правдой, но… Есть у меня чувство, что просто не будет. Я же помню, как оно было в Финляндии, а тут… Но об этом надо молчать, а то беду накличу.

— Вот и все, — говорит мне любимая у самых дверей наркомата внудел.

Гермиона

Вот и все… Война на пороге, значит, мне нужно работать. С трудом расставшись с любимым, иду в отдел, но тут какой-то бардак, по-моему. Спокойно усевшись за свой стол, наблюдаю за происходящим. И вдруг начинаются форменные чудеса — меня вызывают к начальнику управления. Я иду в указанном направлении, пытаясь сообразить: ему-то что надо?

— Прибыла по вашему вызову, — сообщаю, едва открыв дверь.

— Ага! — улыбается тот, кого я раньше только издали видела. — Мы решили поручить вам важное дело.

Я делаю внимательное выражение лица, а он рассказывает мне, что нынче стало много диверсантов, поэтому я командируюсь в полк ПВО для выполнения задач по поиску шпионов и диверсантов. Изо всех сил стараюсь не визжать от радости — я буду рядом с любимым! Я буду с ним видеться!