Викки

Божечки, как страшно-то, божечки вы мои… Все вокруг взрывается, стреляют гитлеровцы поганые, но вот там солдатик лежит, он живой еще, я отсюда вижу. И я ползу, ползу к нему, вздрагивая от взрывов и от свиста пуль, но я спасу тебя, солдатик, обязательно, держись только!

— Сестричка… — шепчет он, теряя сознание.

Я для всех них сестричка, они так ласково меня называют, что иногда хочется плакать, но сейчас не время, просто нельзя плакать — надо перевязать совсем юного паренька и тащить его в санбат. Он поправится и снова будет бить эту гадину, отнявшую у меня папу. Поэтому я и пошла в санинструкторы. Дорисовала себе целых два года в бумагах и пошла. Никто и не знает, а то б не взяли, а мне очень за папочку отомстить надо!

А потом уже, после боя, я сижу с ребятами у костра. Они ласковые такие и любят меня, кажется, как родную. Так тепло с ними мне, как с папой прямо, поэтому, наверное, и не страшно совсем. Хотя кого я обманываю, еще как страшно, но просто надо, потому что я должна, просто обязана вытаскивать ребят. И молодых парней, и дяденек суровых тоже должна.

Ничего, вот ночь придет, утихомирятся гады, и тогда можно будет уже и поспать… Немного поспать бы, и все. А потом новый день, и снова бой. Уносящий их к папе каждую минуту, но я все-таки стараюсь сделать все, чтобы вытащить… Ой, дядю Пашу убили! Совсем убили… Но тут встает военный корреспондент. Я думала, он только писать умеет, а он и расстрелять грозится, и командует, да так, что гады ничего сделать не могут, только под конец боя падает он в окоп.

Но я все вижу, перевязываю его, а потом изо всех сил тащу в сторону санбата, волоку просто, хотя он тяжеленный, будто из железа сделан, а не из мяса и костей. Тут меня ребята видят, сразу же принявшись помогать. А глаза у товарища корреспондента такие глубокие, я просто тону в них… И вообще он хорошенький такой, жалко только, что на меня, пигалицу, он и не посмотрит.

Я остаюсь с ним в санбате, помогаю расположить его, ухаживаю, пока боя нет. А он приходит в себя и улыбается мне так… Просто сказочно улыбается он мне, даже не хватает сил рассказать, как именно. Нет у меня таких слов… Но корреспондент под юбку не лезет, а просто просит посидеть и поговорить с ним. Волшебный какой-то он, все-все рассказать такому хочется, но я не буду, конечно, потому что кто его знает…

Невилл

— Что-то шевелится у фьорда, — задумчиво говорит мне вахтенный, внимательно глядя в бинокль.

Я поднимаю свой, начав смотреть в ту же сторону. Прав Виталий Палыч, есть какое-то шевеление, и оно тут неспроста. Фрицы могут неприятности устроить, а своих тут нет. Все свои в базе остались, так что нужно командовать погружение, а то доиграемся. А мне играться ни к чему, меня в базе самая лучшая на свете девушка ждет.

— Давай нырнем, от греха подальше, — соглашаюсь я, следом командуя уже в трубу. — К погружению!

Звенят колокола громкого боя, подлодка наша уходит на глубину. Эх, нам бы акустика, да только нет акустического поста на лодках типа «Д», так что мы по старинке пойдем. Командую на перископную, мою команду повторяют, репетуют, как это у нас называется, дизеля гаснут, и подлодка, вздохнув, отправляется, куда сказано. Сейчас поглядим, что там шевелится такое.

Идет вверх перископ. Сначала оглядываю небо, а затем уже разглядываю фьорд. Интересное кино — мотобот, получается? А что он здесь забыл? Спокойно жду, не спеша, ибо терпение у нас — наипервейшее дело. И оно оказывается вознагражденным.

— Первый, товсь! — ручка торпедного телеграфа застыла на этой команде. — Полный! — командую я полный ход.

— Первый тов! — доносится из переговорной трубы.

Фриц ползет, тыщи две тонн, по нынешним временам небольшой он. Но с дурной овцы хоть шерсти клок, потому тщательно прицеливаюсь и… А нет, погодим, проверим, не ловля ли это на живца. Мы-то уже ученые, на чужих ошибках хорошо учиться умеем, поэтому внимательно смотрим, представляя, какой бурун от перископа на поверхности виден.

— Пли! — привычно дублирую голосом телеграф.

Лодка вздрагивает всеми своими членами, как живая, нос стремится вверх, но я командую трюмным не спать, отчего дифферент довольно быстро выправляется, а мы покидаем опасный район. После нашего выстрела он уже очень опасный. Слышатся звуки взрыва торпед сквозь толщу воды, командиры и матросы начинают улыбаться, а я вновь поднимаю перископ. Отлично поохотились!

Больше никого утопить в этот выход не удается, но и так тоже неплохо совсем, так что можем спокойно запрашивать разрешение возвращаться. Придем скоро в базу, отдохнем, а там опять в бой. Такова уж подводная война — у немца ничего плавучего остаться не должно. Штурман записывает координаты и параметры утопшего, а я раздумываю.

Подумать мне есть о чем — Ирка на сносях уже, значит, скоро возьму в руки свое дитя. Война войной, а роды по расписанию. Значит, надо побольше фрицев набить, чтобы малышу не угрожала ни одна черномундирная гадина со свастикой. Ничего, набьем, не в первый раз… Вот только странные сны мне снятся — будто я англичанин, но живу в каком-то «мире магии». От усталости, наверное, уже и бред всякий видится. Вот вернусь из похода, сутки спать буду, не меньше, а потом…

Рон

С приказом не спорят. Эту простую истину даже изучать не надо, достаточно просто быть в армии или на флоте. Меня вызывают в штаб флотилии, при этом особо ничего хорошего я не жду — начальство любит тишину и покой, а я то туда рванусь, то сюда, то «мессера» подобью, то подлодку задавлю.

Это случай был совсем недавно, потому моя «Москва» в доке прохлаждается теперь — мы ночью фрицевскую подлодку заметили. И протаранили по моему приказу, ну там много чего всплыло, да так, что Турции вдруг стало очень грустно и невесело. Впрочем, большая политика не для меня. Так вот, за подлодку я получил сначала по шее, а потом и орден.

В итоге, захожу я в штаб, а предчувствие не на бледный вид, но где-то близко, потому как кто начальство знает? Пересадят на канонерку, и буду пулять из сорокапятки по воронам. Впрочем, куда бы ни пересадили, не расстрел, и ладно. Мало ли… В наше время вообще не всегда понятно, за что расстрелять могут.

— Явился? — улыбается мне командир дивизиона. — Собирай своих матросов, в морскую пехоту пойдешь.

— За что?! — не выдерживаю я. В словосочетании «морская пехота» главное слово все-таки «пехота», а я же…

— Новое подразделение приказано сформировать, — становится он серьезным, — очень уж гитлеровцы давят. Да поставить грамотного командира. Я лучше тебя не знаю кандидата.

— Понял, — тяжело вздыхаю я.

Ну это он меня подмазал слегка, насчет того, что не знает лучшего кандидата, конечно. Есть и получше, но, насколько я понимаю, решение уже принято, потому единственное, что могу сделать — взять под козырек и идти огорчать матросов с боцманом. Враг уже на пороге Крыма, потеряем базу — мало никому не будет, значит, надо помочь пятящейся армии. Вот в таком духе я с ребятами и говорю.

Одно дело, если сослали в армию, а другое — братская помощь. Совсем иная история, так что теперь мои горят решимостью отбросить врага. Начинается беготня: обмундирование — хотя из тельняшек нас точно не вытряхнешь — шинели, оружие… Еще нужно научить ребят стрелять, гранату, опять же, кидать, многие и так умеют…

Мне неожиданно падает следующее звание в петлицы, вызывая тем самым мимолетный ступор. Любимая еще плачет — чувствует она что-то нехорошее. Ничего, родная, выкрутимся…

Сны ей тоже снятся. В них она потерянная девчонка, у которой мама на глазах погибла, и ни у кого не нашлось толики тепла для ребенка — кроме рыжего парня. Вот послушав описание рыжика, усмехаюсь уже я. Понятно, кто мне снится, но вот то, что мы даже во снах связаны, — это радует.

— Во сне я и есть тот рыжик, — признаюсь любимой.

— Я чувствовала, — кивает она мне в ответ. — Как ты думаешь, наши сны что-то значат?