— Лерка, видишь зенитку? — спрашиваю я ее в трубу переговорную.

— Ага! — слышу в ответ задорное. Эх, девочка… Хотя сама такая.

— Как скажу — бей, — даю указание и прямо над целью увожу самолет вверх.

А вниз летят бомбы. Одна зенитка молчит, вторая замолкает, и мы поворачиваем на обратный курс. Нет больше бомб, теперь задача добраться до дому. А позади что-то пылает, взрывается. Значит, задача выполнена… Теперь главное, чтобы фрицы не налетели, но тут откуда ни возьмись — наши. Точнее, один наш, и я знаю, кто это: любимый прилетел, чтобы защитить меня…

Теперь милый больше ночами летает — нас защищает, а еще сбивает фрицев, уже пятерых сбил! Они-то думают — деревянные тихоходы, легкая добыча, а тут на них любимый прямо с небес падает, вот и начинают фрицы поганые опасаться да за ним охотиться, о нас забывая… И так каждую, почитай, ночь. Как он сумел разрешение на такое выбить, я и не знаю, но, наверное, сумел как-то, потому что он ночь за ночью с нами, со мной, защищая меня от фашистов проклятых.

Днем мы отдыхаем, иногда и любимый приезжать умудряется, а мне снится совсем другая жизнь. День за днем снится какая-то «школа магии», да только я вижу: фрицы там вокруг меня. Только мы, гриффиндорцы — уж не знаю, что это такое — противостоим злу. Ну не зря же наши знамена алые! Странные сны, необычные, но и в них мы боремся против нечисти, как и здесь. Это я отлично понимаю…

— Девочки, завтра артисты приедут, концерт давать будут, — улыбается комиссар.

И мы радуемся, потому что передышка малая. А я знаю — прибудет мой любимый, и мы, возможно, даже потанцуем, потому что будет же музыка, артисты и даже сам Утесов!

Джинни

Девочка, которая во сне, она очень непослушная. Такая бы точно хворостины отведала, потому что, когда говорят бежать, надо убегать, а не лезть в боевые порядки. Вот ее и убили — правда, там всех убили. Я, проснувшись, плачу, мне всех их так жалко. Тот мальчик, за которого хотела замуж я, которая во сне, у него своя девочка есть. Божечки, как они любят друг друга! Будто свет зажигается, когда они вместе. И у брата ее тоже есть девочка, поэтому видеть, как они падают один за другим, очень страшно. А еще у них там вокруг одни фашисты, почему они этого не видели?

А я… вчера мы нашли разоренное село, в которых проклятые фрицы такое с детьми сделали, что я теперь… Вчера я плакала много, а сегодня сама хочу убивать фашистских гадов. Но мне пока нельзя, потому что сердечко все-таки разболелось. Ну, после одного сна, когда я очень громко кричала. Мама Зина говорит, что вот война закончится и мы с ней в Одессе будем жить, а там сердечко починится, и я верю ей изо всех сил, верю!

— Аленка, — зовет меня мама Зина, — иди сюда, поможешь.

— Да, мамочка! — звонко отзываюсь я, сразу же оказываясь рядом с ней.

К нам тетеньку перевели, она хирург, а еще смотрит очень знакомо. Я точно ее где-то видела, но вот где, понять не могу. А она улыбается мне, гладит еще по голове, отчего я улыбаюсь ей в ответ, потому что она точно хорошая. Интересно, почему мне кажется, что тетенька хирург так узнаваемо смотрит?

— Аленка, нас прикрепляют к морской пехоте, — объясняет мне мама Зина. — Не пугаться, хорошо?

— Да, мамочка, — киваю я, потому что я же послушная.

Сначала я не понимаю, что это значит, но потом вижу дяденек в черной одежде и чуть в обморок не падаю. Но они по-русски говорят, поэтому я пока и не падаю, а просто жду, что будет. И тут тетенька хирург бросается навстречу дяденькам, чтобы заобнимать их. Это так красиво, что я останавливаюсь посмотреть, ведь чудо же. И тут что-то будто толкает меня, становится страшно, но я понимаю, что должна. Прыгаю вперед, чтобы защитить их от чего-то страшного сзади. Это страшное больно бьет меня в спину, будто прожигая насквозь, и тут… я падаю в траву.

Приподнявшись, оглядываюсь. Рядом нет ни тетеньки хирурга, ни мамы Зины, а только трава зеленая, да лес шумит. Я не понимаю, что произошло, но тут вижу сидящих прямо в траве ребят. Они выглядят подростками, но при этом все в нашей форме, ну в той черной и с бескозырками. Я поднимаюсь, чтобы подбежать к ним.

— Здрасте! — здороваюсь я с ними. — А где санбат? Почему вы тут?

— Убили нас, — вздыхает один из них. — И тебя тоже, так что садись рядышком.

Убили? Нет! А как же мама Зина? Как тетеньки? Я еще фашистам не отомстила же! Я не хочу!

Невилл

— Глянь-ка, какая большая… — комиссар, разглядывавший что-то в перископ, выражается военно-морским непечатным языком, уступая мне место.

Я приникаю к перископу, видя действительно большой корабль типа «Бисмарк» или «Тирпиц», а вокруг него корабли поменьше. Выглядит лакомой, но очень опасной целью. Я знаю, куда они такой толпой намылились, и комиссар мой знает. Конвой из Америки идет, в нем многое, что фронту нужно, очень нужно, учитывая, где проклятый фриц стоит. Значит, выбора у нас нет, сегодня абсолютно точно наш последний бой.

— Боевая тревога, торпедная атака, — командую я, звучат звонки. — Бэ-че три! Полный заряд!

— Понял, полный, — откликается командир минно-торпедной боевой части.

Ну, с Богом. Говорят, Бога нет, но нам сейчас очень нужно попасть, чтобы смерть наша не была напрасной. Бегут минуты, одна за одной бегут, лодка прицеливается. Впереди у нас четыре торпеды, позади две. Вот сейчас и придется. Ну что же, пожил я достаточно, жалко только сын без отца расти будет, ну на то и война.

— Носовые… Пли! — резко командую я. — Полный ход, лево руля! — и лодка разворачивается на месте. — Пли! Погружение! Тишина в отсеках!

Подлодка ныряет, при этом комиссар держит секундомер включенным, а мы почти падаем на дно. Вот, наконец, максимальная глубина. Электромоторы отключены, все матросы и командиры замерли. Есть маленькая надежда, что во всеобщей панике нас не найдут, но она почти исчезающа.

Вода доносит до нас три взрыва, а затем еще один. Значит, две торпеды промахнулись, но даже четыре попадания — удача великая. Не знаю, в кого попали, сейчас-то уже и не посмотришь. Теперь надо ждать сколько сможем и надеяться, что неверно оценят фрицы направление торпед. Но нет… Слышны все приближающиеся с двух сторон взрывы глубинных бомб.

Мы знали, что рано или поздно это случится, поэтому я решаюсь. Стронув лодку с места, отрабатываю задний ход, хотя лампочки лопаются от детонаций, но при этом я подвсплываю, находясь в акустической тени охотника на таких, как я. Есть еще вариант тарана снизу, но это на самый крайний случай. Руки работают быстро, лодка пока еще отзывается, шансы есть. Сдаваться мы по-любому не будем.

Видимо, я где-то ошибаюсь, потому что чувствую что-то очень горячее, как будто меня в кипяток окунуло, и в следующий момент оказываюсь лежащим на траве. Подняв голову, припоминаю свои сны, осознавая, что умер, — ведь эта поляна так же выглядела и во сне. Другого объяснения нет, негде взять зеленую траву в холодном зимнем море. Прощай, любимая. Прощай, сынок.//

Викки

Увидимся ли мы еще… Кто знает. Военного корреспондента переводят в госпиталь, а он… Мы прощаемся навсегда, обещаем писать друг другу, но знаем — вокруг война, страшная, жуткая война, выжить в которой — большое чудо. Но мы выживем, ну, постараемся.

— Я буду помнить тебя всегда, — говорит он мне на прощанье, и эхом звучат в ответ мои слова.

— Я люблю тебя, — признаюсь я ему, и слышу от него ровно те же три слова.

Полуторка увозит его от меня, а кажется — сердце рвется на части, ведь как я без него? Как дышать, не видя этих глаз? Я плачу, меня успокаивают девочки наши. Они все понимают, много нас таких. Но плакать это не мешает, а закончив, я сажусь писать ему письмо. Теперь это моя судьба на долгие месяцы войны — писать письма и ждать весточки в ответ.

А мы идем дальше, отступая, пятясь, уходя с родной земли. И слезы падают на холодную почву, вернемся ли? Кто знает… Так не хочется пятиться, но выхода нет, а потом гремит битва, мы в это время в совсем другом месте оказываемся. Ну от приказа же все зависит, мое дело не рассуждать, а вытаскивать солдатиков.