— Спасибо большое! — от всей души говорю я ему.

— Все мы люди, девочка, — отвечает мне начальник. — Собирайся, прощайся с родителями, и в путь. Машина за тобой придет в восемь утра, не опаздывай!

Еще раз поблагодарив за такой подарок, я выметаюсь из наркомата — надо собираться. Прикинуть, что взять с собой, что оставить. Статус мой как-то моментально меняется, кстати, но узнаю я об этом только дома, потому что новые знаки различия и документы выдает мне мама. Ну а потом мы плачем, ведь дочь на войну уходит. Тогда я не знаю, что пройдет совсем немного времени — и я стану сиротой. Сейчас мы обнимаемся, ну а потом мамочка помогает мне собирать вещи.

Кажется, я лишь мигнула, а вот уже и утро. Есть время засунуть в себя завтрак, обнять папу, поцеловать маму и в новой форме слететь по ступенькам нашего дома прямо в поджидающую меня «Эмку». Водитель неразговорчив, что для нашего наркомата норма. Но я еду к любимому, поэтому настроение у меня самое солнечное.

Что с нами будет дальше, мне неведомо, зато я хорошо понимаю — мы вместе теперь навсегда. Я смогу защитить ему спину на земле, а он закроет меня от вражьих стай. Так будет обязательно, а затем… Остановившаяся машина выдергивает меня из сладких грез. Мы приехали, поэтому я прощаюсь и иду в свою новую жизнь.

Представиться командиру полка, извещенному уже «почему именно я», представиться особисту, получить направление, оружие, двоих бойцов под свое командование, а затем просто ждать, когда любимый вернется из вылета. Ждать его, чтобы потом обнять очень удивленного лейтенанта. Обнять его, чувствуя тепло и отсутствие желания расставаться. Наверное, это правильно — нежелание расставаться, потому что у нас отныне работа общая…

Кэти

Я хорошо помню этот день. Не тот, разделивший жизнь всей страны на «до» и «после», а тот, когда бомба попала в наш дом, похоронив в нем мамочку и Леночку. Оставшись совсем одна, я сначала не знала, что делать, но затем отправилась в военкомат. Потому что младшая сестренка и мамочка должны быть отомщены! Проклятые фашисты, забравшие у меня самых близких людей, непременно об этом пожалеют.

— Да куда тебя! — возмутился было военком, но затем его взгляд упал на лист бумаги, лежавший на столе. — Хорошо, — кивнул он.

Что означает это его «хорошо», я поначалу и не понимаю, но затем меня переодевают в форму — необычную, потому что летную, а я же всего ничего в Осоавиахиме позаниматься успела. Но, видимо, этого хватило, потому что направляют меня в учебную эскадрилью, в которой одни девчата. На дворе ноябрь, из репродукторов слышится это «оставили», а мы все рвемся на фронт, потому что нам есть за кого мстить. Всем девчатам у нас в учебной эскадрилье есть… Все они плачут по ночам, а днем мы учимся изо всех сил.

— Правила посадки в условиях ограниченной видимости… — много заумных терминов, от которых пухнет голова, но запоминать надо, потому что скоро выпуск.

— Остальные экзамены у вас, девочки, будет принимать война, — говорит нам на прощание начальник учебной эскадрильи.

Мы знаем, на чем будем летать и почему нужно быть как можно легче. Чем легче пилот, тем больше бомб сможет взять наш У-2. А больше бомб — это больше мертвых фрицев. Вот бы Берлин разбомбить, чтобы ни одна тварь не ушла. Чтобы ни один гад не мог стрелять в наших. Чтобы…

В таком настроении мы прибываем на аэродром, где нас сразу же пытаются напугать, но мы не боимся уже ничего. Десять осиротевших девчонок, мы хотим рвать горло проклятому врагу. Пусть даже ценой своей жизни, но чтобы хоть на одного стало меньше, и комэска видит нашу решимость, наше желание. Варвара Никаноровна пытается что-то сделать, как-то нас вывести из этой ненависти, но все тщетно.

И вот ночной вылет. Тихая безлунная ночь, только мы летим вдоль нитки железнодорожного пути, чтобы бомбить фашистов. И первая бомба, первый взрыв, первое «Ура!» запоминаются навсегда, на всю жизнь. Теперь я бью гадов, за тебя бью, Леночка, за тебя, мамочка… И за папочку тоже. Фрицев надо вбить в землю, и я вобью их! Пусть дрожат, гады!

— Лерка, смотри, что это? — вдруг вскрикивает моя летнаб. — Вон там, возле поезда!

— Вижу! — киваю я, делая то, что совсем запрещено.

Я иду на посадку, потому что у разбомбленного поезда, полного неживых, судя по панамкам, детей, кто-то шевелится. Садиться на вражьей земле запрещено, но мы просто не можем, не имеем права оставить ребенка умирать. Так у нас появляется воспитанница. Совсем юная, она почти не разговаривает, совсем не ходит, но мы ее никому не отдадим. Я так комполка и говорю — не отдадим! И нам разрешают.

Ночью мы бьем гадов, а днем занимаемся малышкой, ставшей всем нам дочерью. Чудом выживший ребенок увидит павший Берлин, я все для этого сделаю!

Колин

— Товарищи, нам нужно знать правду! — товарищ майор ГУГБ НКВД рубит слова как топором. — Много лжи течет в Москву!

— Боятся правду сказать, — мой друг и коллега Серега Сухопаров вздыхает.

— Потому вы поедете в действующую армию! — начальника явно взгрели на самом верху, вот он и бесится.

— Где нас по-тихому и прикопают, — не может молчать Серега.

— Военными корреспондентами, — ухмыляется товарищ майор.

А это мысль, причем хорошая очень, военкор — отличное прикрытие для работы контрразведки, в которой мы и состоим все. Мне даже проще — я журфак заканчивал, так что работу знаю. Оказывается, начальство тоже все помнит, потому я получаю удостоверение корреспондента аж «Красной Звезды» с пожеланием статьи сначала показывать начальству. Ну это я и сам понимаю, не маленький.

Мы разъезжаемся разными путями, уже одетые в «обычную» форму, командирскую, конечно, но точно не НКВД. Нам предстоит принести в Москву правду о том, почему войска пятятся. На крайний случай у каждого есть и другая бумага, но она действительно на самый крайний случай. А пока… Пистолет-пулемет выдают, чего обычным военкорам чаще всего не положено, но нам просто надо, мало ли что.

И вот поезд уносит меня на уже очень близко к столице подбирающийся фронт. Я стараюсь разговаривать с людьми, набрасывая статью о тех, кто едет на фронт, чтобы показать, как народ, в едином порыве… Вот и девчонка-санинструктор со всеми едет. Лет восемнадцать ей всего, и не жила еще, а уже рвется спасать бойцов, чтобы они поскорее вбили в землю фашистскую гадину.

Я осиротел совсем недавно, и месяца не прошло. Родители, уже старенькие, и оба младших брата уезжали в эвакуацию, да, видно, не судьба. Налетели стервятники — и как не было родных. Подруги у меня нет, не обзавелся как-то, так что один я. Погибну, так никто и не вспомнит, только друзья помянут, разве что. Но дело у меня важное, поэтому скользит карандаш по бумаге, объемно выписывая каждого из будущих героев.

— Товарищ Савинков? — на станции меня встречает особист, прямо в привычной форме. — За вами машина пришла из штаба.

— Мне бы на передовую, — объясняю я. — Задание у меня.

— Мы с вами встречались, — негромко говорит он мне, помогая усесться в «Эмку». — В тридцать девятом, на параде.

— Понял, — киваю я. — И?

— Работайте спокойно, товарищ военный корреспондент, — скупо улыбается он.

Хорошо, когда такие понимающие попадаются. Да и в помощь будет он мне, если что. Но, надеюсь, все пройдет нормально: наберу информацию, тисну статью и отправлюсь восвояси. Так я думаю еще часа два, а затем…

— Командира убили! Танки! Танки прорвались! — панические вопли слышатся слева и справа.

Я даю очередь в воздух, обещая расстрелять каждого, кто побежит, организовываю людей и… кипит бой. Подумать только, всего несколько минут назад я брал интервью у командира батальона, а вот уже командую остатками подразделения вместо него. Но так правильно, и выхода нет, потому что, если я дам слабину — будет паника, а она на войне последнее дело.

Вот и держимся мы — час, два, а людей все меньше, но тут вдруг появляются наши танки, и становится попроще. Расслабившись, я утрачиваю осторожность, потому открываю глаза уже в санбате, где за мной ухаживает та самая санинструктор из поезда. И, глядя в глаза совсем юной девчонки, я знаю — победа будет за нами.