Как странно. Порой, мы держимся за то, за что держаться не стоит. Словно за раскалённую ручку от двери, которая, как нам кажется, ведёт в рай. И даже если тебе кричат: «Отпусти, там ад!», ты всё равно этого не делаешь. Боишься, что тебя обманули, ведь ты уверен в том, что там непременно Эдемов сад.

Но, что сказать, у каждого своего представления о рае и аде. Для меня наши решавшиеся отношения всё равно казались благословением. И если я начинала в этом сомневаться, то сразу же себя за это отчитывала, ибо сомневаться было нельзя.

«По вере вашей да будет вам». Но, если я верю в то, что ад превратится в рай, станет ли он на самом деле таковым? Или это будет лишь очередной самообман?

Однако, я верю в то, что мой внутренний город восстанет из развалин и пепла. Я говорила, что отныне начинаю новую жизнь. Руины мне точно не по нраву. Я желаю снести все разрушения, и поставить на их месте небоскрёбы! Ну, или хотя бы, крепкие и красивые дома.

И обязательно с садами.

Непременно.

— Ты приехал! — вышла на встречу обрадованная мать. Она всегда радовалась тихо, но искренне. — А Лена где?

— Она позже приедет, какие-то дела в школе.

— Школе? — удивилась мама.

— Да, она теперь там работает.

— А я и не знала. Чего не рассказали?

— Ты же знаешь Ленку, она тревожится всегда. Боялась, вдруг не возьмут или уволят. Но теперь говорю.

— Всё опять на Ленку сваливаешь, — улыбнулась мать.

— Ну, так жена же, — усмехнулся я.

Отец сидел в кресле за книгой, попивая чай.

Старая его привычка. Ещё со времён моего детства.

Теперь он сидит в очках, но всё равно читает. То труды Карла-Маркса, то рассекреченные документы Второй мировой… И, сейчас уже реже, но раньше любил читать криминальные сводки. Говорил, для работы очень полезно.

Пока мать занималась своим — штопала рабочую отцовскую куртку, мы с ним решили выйти во двор. Здесь он показал мне на выращенные матерью цветы. Большую часть которых не смог назвать даже отец.

— Пойдём, лучше, в огород покурим.

Отец не курил, как и я. Но часто использовал эту фигуру речи. Он у меня всегда был ещё тем юмористом. Правда, юмор у него часто был циничным.

— Скоро картошку будем собирать. Смотри, вот этот ряд для вас с Ленкой.

— В смысле, мы собирать будем?

— Ну не я же. Я вырастил, а вы собирайте. Себе заберёте.

— Да мы не голодаем, — усмехнулся я.

— Жить надо не в впроголодь, а сыто. — заключил отец. — помидоры тоже уже дозрели, под железной койкой на полу лежат, тоже заберёте, — большим пальцем указал он за спину, на дом. — И кабачки заберите.

— Кабачки нам зачем?

— Ну а мне зачем? Я вообще не перевариваю.

— А сажал тогда зачем?

— Чтоб было. Не всё только картошку есть. А кабачки полезные.

Признаюсь, самое последнее, о чём я хотел бы говорить — это о кабачках. Да и об овощах в целом. Но знаете это чувство, когда совершил что-то невероятно ужасное, за что тебе непременно прилетит, и на какое-то время об этом забываешь, наслаждаешься, а потом, вдруг, опять вспоминаешь, и тебя словно обжигает изнутри. А самое страшное — осознать, что проблема просто так не исчезнет. Тебе надо, и придётся её решить.

— Пап, можно спрошу тебя?

— О том, как дети делаются? — усмехнулся он, — Думаю, уже поздно.

Я пропустил эту «остроту» мимо ушей.

— Мне серьёзный ответ нужен. Можно сказать, от него зависит моя дальнейшая жизнь.

В своих словах я был предельно серьёзен, что считал и отец.

Он, по-прежнему держа руки на боках, наконец оторвал взгляд от своих посадок, и повернул голову ко мне. Внимательно слушая.

— У тебя были другие женщины? — аккуратно, но в том же серьёзном тоне поинтересовался я.

— А как же, — снова усмехнулся отец.

— Я имею ввиду любовниц. — уже прямо уточнил я.

Отец склонил голову набок и свёл брови:

— Ты Ленке изменил?

— Да чего сразу «Ленке изменил»? Я про тебя спрашиваю.

— Поэтому она сегодня не приехала?

Конечно было бессмысленно пытаться обмануть отца. Владимир Игоревич — полковник розыска. Да и мои повадки, наверно, не изменились ещё с подросткового возраста. Он вычислял меня на раз. Даже если я после скуренной сигареты, пробегал полтора километра, отмывал рот и руки, и обратно менялся с другом куртками.

Наверно, видя меня запыхавшимся в болоньевой куртке, он всё и понимал.

Я замолчал, соглашаясь.

А отец опять перевёл взгляд на свой огород, и немного поразмыслив, ответил:

— Гулял. И от первой жены гулял, и от матери твоей. Но мать твоя мудрая женщина. Семью берегла.

— Чего тут мудрого? Развелась бы с тобой, и правильно бы сделала.

— Ты себя наказывай, а не меня. Я за свои грехи сам заплачу. А наша семья благодаря твоей матери создалась и сохранилась.

— Почему же я об этом не знал?

— Нечего детям знать о том, что творят взрослые. Ты у нас был уже, поэтому и не развелись.

— А если бы меня не было?

— То и не женились бы. Я от первой к твоей матери и ушёл.

— В смысле? Мать, что, твоей любовницей была?

— Вот поэтому и нечего детям знать о делах родителей.

Сказать, что я был шокирован — молчать, словно рыба. Всю жизнь я считал мать святой женщиной! Я не знаю, если бы меня спросили, как я зачался и родился, я бы подумал, что абсолютно непорочно.

Как ни странно, но интимная жизнь родителей осталась от меня сокрытой лет до четырнадцати. А потом мне было не интересно в это вникать, даже противно. Чтобы два «старика» занимались сексом? Да ещё и мои родители⁈

— Но, я тоже виноват. — вдруг произнёс отец. — Всё тайное становится явным. К сожалению, так я думал только о других, а на собственном примере узнал только, когда меня попросили.

Я не стал уточнять. Знал, что отец не расскажет. Если сам не захочет. Наверно, издержки профессии.

— Может, мы и не рассказывали, но ты всё равно видел и слышал наши ссоры. Тогда, наверно, и научился.

— То есть, в том, что я изменил Ленке, виноват ты? — усмехнулся я совершенной неправдоподобности версии, хотя, на какую-то долю секунды и почувствовал облегчение. Это же не я плохой. Меня научили…

— В том, что ты своим членом в кого-то потыкал — только ты виноват. Я тебе говорил это ещё когда Ленке семнадцать было. А вот в том, что тебя не воспитал — виноват я.

— Ну, я помню, ты говорил, что изменять нельзя. Как бы двулично теперь это не звучало.

— Потому и говорил. Я ж знал, что это за жизнь. И тебе уж точно такой не хотел.

— А сам чего такой жил?..

— Лена приехала. — вышла на минуту из дома мать, и тут же скрылась обратно.

Отец посмотрел на меня:

— Есть пошли. — и недовольно добавил: — День рождения праздновать будем.

Стол, действительно, был уже накрыт. Женщины управились быстро.

Лена, как ни странно, тоже помогала.

Отец же, в присущей ему манере, только закончив с поздним обедом, сразу обратился к Лене в лоб:

— Ты на него не смотри. — не смотрел и он на меня в этот момент. — Он олух, и мало что его исправит. А к нам приезжай, — как всегда, мягко обратился от к невестке: — Ты знаешь, ты нам как дочь, так что приезжай. Хочешь, и пожить оставайся.

Я всегда ревновал его к Лене. Он разговаривал с ней так, будто не я его сын, а она — его родная дочь. Я всегда оказывался на вторых ролях.

И как же теперь неестественно это звучало. Ведь мой отец и мать, оказывается, далеко не святые люди. Но строят из себя святош.

Хотелось тут же рассказать и их правду. Но я не стал. Месть местью, а Лена уже завтра может стать мне чужим человеком.

Пусть родня — не святые, но семья — святое.

Ну, а семью для себя определяет каждый человек сам.

Если Лена пожелает развода, больше моей семьёй она не будет. А я её.

От этих слов на глазах Лены проступили слёзы. Она всегда была сентиментальна. Хотя я тоже хотел плакать, но далеко не от радости.