— Я занимаюсь революцией, это моя профессия. Но при чем здесь моя жена, которая ничего не смыслит в политике?
— А жены декабристов?
— Они плохо знали своих мужей и ехали за ними в ссылку из-за религиозного фанатизма. Моя жена — атеистка.
Эта непонятная фигура все время вилась возле Ильича. Но Каменев отдельно не существовал, его всегда упоминали на пару с Зиновьевым: Каменев и Зиновьев.
Валериан заметил одну странную особенность. Враги Ленина, выступая против него, каждый раз объединялись в пары, словно сознавая свою неполноценность перед этим-гигантом революции: Мартов — Аксельрод, Мартов — Дан, Мартов — Троцкий, Парвус — Троцкий, Зиновьев — Каменев, Бухарин — Пятаков. То они выступают как соавторы с клеветнической брошюркой против ленинцев, то пишут хвалебные предисловия к брошюркам друг друга.
Особенно жаркие схватки случались у Валериана с меньшевиками и бундовцами, когда разговор заходил о статье Ленина «О национальной гордости великороссов».
Некто Ипатий Млечин, тоже журналист, во время споров прямо-таки приходил в неистовство.
— О какой национальной гордости вы говорите?! — кричал он. — Это же чистейшей воды великодержавный шовинизм. Немцы на нас наседают со всех сторон — и извне и изнутри, а мы говорим о национальной гордости великороссов. Нет ее и не может быть! А на тех, кто пытается бороться с немецким засилием в нашей армии, при дворе смотрят как на врагов династии. И почему, собственно, нужно гордиться своей принадлежностью к тому или иному народу? Не все ли равно, к какому народу принадлежать? Для революционера это не должно иметь значения, иначе разговор об интернационализме — пустой звук.
— А мне не все равно, к какому народу принадлежать, — отвечал Куйбышев.
— Почему?
— Я люблю свой язык, свою родину.
— Ну и что же? Вы могли бы родиться, скажем, немцем, и тогда любили бы не русский, а немецкий и свою германскую родину считали бы прекрасной. В чем разница? Или русским быть лучше, нежели немцем?
— Для кого как. Каждый любит свою родину и свой язык. Я родился русским и не могу представить себя ни немцем, ни французом, не могу присвоить себе традиции чужого народа, жить ими. Мы корнями уходим в нашу русскую историю, в наши революционные традиции, и я горжусь принадлежностью к племени великороссов, потому что они ближе всех сейчас к революции и им суждено сотворить то, чего еще не было в истории.
— Мистика!
— Ну, не такая уж мистика.
— Милюков и Родзянко тоже орут об отечестве.
— О своем помещичье-буржуазном отечестве, стараются выдать царскую Россию за отечество всех в ней проживающих.
— А разве есть другая Россия, не помещичье-буржуазная?
— Пока нет, но скоро будет: Россия социалистическая. Мы ведь беспрестанно боремся за это свое отечество: не на фронтах, а здесь, внутри страны. Враг, который не пускает нас в наше отечество, — самодержавие, помещики, капиталисты. Вот потому мы и хотим поражения царского правительства в войне: оно к нашему рабоче-крестьянскому отечеству никакого отношения не имеет. Долой самодержавие!
— Выходит, кайзер — ваш союзник в борьбе с русским царем?
— Ну положим, кайзер не кричит: «Долой самодержавие!» Цари и кайзеры, если они даже дерутся друг с другом, всегда остаются союзниками. Для них народы — наподобие бойцовых петухов. Сидят цари у себя в ставках, покуривают дорогие папиросы и наблюдают, как эти самые бойцовые петухи рвут друг друга шторами. Кровь, перья. Весело. Цари помирятся, поделят земли, а мертвые не вернутся. Дрались, а за что — так и не поняли, и умерли, оставив сирот. А мы всех этих царей и кайзеров за шиворот: вот вам и гражданская война! А там, глядишь, и в Германии, и повсюду нашему примеру последуют.
Млечин спохватился, понял: не его старается убедить Куйбышев, а тех, кто собрался их послушать. Млечина не переубедить. Да и не интересно ему великорусского мужика превращать в демократа. Зачем? У Млечина на пальце колечко с искусно выточенной из камня виноградной гроздью. Своеобразный масонский знак. Единомышленники узнают друг друга по этому кольцу. Свою принадлежность к некоему сообществу Ипатий и не скрывает.
— Это мой паспорт в любой стране, — говорит он, любуясь металлическим кольцом и каменной гроздью винограда.
— А кто вы такие, если не тайна?
— Никакой тайны нет: мы ревнители грядущего дня.
— Как это понимать? Религия?
— Почти что. Мы стоим над классовой борьбой.
— Отрицаете ее?
— Ни в коем случае! Наоборот: мы стараемся разжигать ее всеми способами.
— Тогда я ничего не понимаю.
— Все очень просто. Вы считаете, как написано в вашем коммунистическом манифесте, что история человечества — это история борьбы классов. А мы на все смотрим несколько по-иному. Когда человечество изнурит себя классовой борьбой, гражданскими войнами, революциями, войнами национальными, которые придут на смену классовым, — выдохнется, одним словом, вот тогда мы продиктуем ему свои условия.
— Не дождетесь.
— Мы привыкли ждать. Подождем. «Семидесяти семи принадлежит ухо мира, и я один из них...»
— За что же все-таки вас упекли в ссылку? За подстрекательство? Или за ваши библейские воздушные замки?
— Считайте как хотите. Во всяком случае, союзниками мы с вами никогда не будем и не можем быть. Еще Спенсер говорил, что если сравнить воздушные замки мужика и философа, то архитектура окажется различной.
— Не знаю, как насчет мужика и философа, но в вашей воздушной вилле, сооруженной из мелконационалистического бреда, я сразу задохнулся бы от дурного воздуха. А еще толкуете об интернационализме! Ваш интернационализм у вас на пальчике.
Да, много разных людей прошло перед глазами Куйбышева за эти годы, и каждый нес в себе нечто. И как бы прямолинейно ни выражался человек, за этим всегда крылась некая сложность, сцепление множества идей, событий, надежд.
Простота — штука всегда кажущаяся. Паню удивляет, почему он так пристально изучает периоды упадка и реакции в истории всех стран и народов. Зачем это ему нужно? А ему нужно, нужно. Почему народы устают и как бы впадают в прострацию? Казалось бы, еще одно маленькое усилие — и полная победа... Но силы зла почему-то неизменно берут верх. Почему? Может быть, они лучше организованы? У них было время, чтобы организоваться. Они цепки, выживают по каким-то таинственным законам. Они почему-то даже после ожесточеннейших схваток не впадают в прострацию, им словно бы и не нужна передышка. Она требуется лишь тогда, когда сталкиваются силы зла с той и с другой стороны. Почему кучка ничтожных авантюристов — конкистадоров — покорила огромнейший материк — Америку? Почему темный кочевник Чингисхан покорил половину цивилизованного мира? Почему не победили Разин, Пугачев, декабристы? Что это за гипноз истории и как разорвать его? Да, да, весь секрет в организованности, в организации. Даже ничтожный Млечин, мелкобуржуазный клопик, верит в силу своей организации. Для таких, как он, организация служит и щитом и средством нападения, она придает пустопорожним людишкам вес, потому что с организацией, какой бы она ни была, приходится считаться.
Нужно пристально изучать периоды упадка, периоды реакции, все враждебные рабочему классу течения, все разновидности оппортунизма, формы предательства, формы революционного авантюризма.
Нет, не по университетской программе изучал Куйбышев все это. Он доходил до истоков через свою страстную увлеченность, через стремление понять не только позитивные стороны революционного движения, но и то, что мешает этому движению.
Он вдруг натолкнулся на некую дилемму: оказывается, у каждого общественного явления — будь то развитие производства или же классовые и национальные отношения — есть объективная и субъективная сторона.
До этого он почти неосознанно принимал во внимание лишь объективную сторону, так сказать железные законы развития общества. Скажем, революционная ситуация. Думалось: субъективный фактор не может решать исход дела революции. Существует как бы историческая предопределенность. Пока не набухнет от питательной влаги семя — оно не прорастет.
