И ещё через день.

Я, кажется, проверяла на прочность собственное везение и оттачивала ледяное спокойствие, с которым мешались дерзость и затолкнутый поглубже страх. Я не думала старательно, что будет, если кто-то поймает и вопрос, чего я тут делаю, душевно задаст.

Не сочинялись на подобные вопросы правдоподобные ответы, но… я не могла, находясь так близко, в этой же больнице, не приходить к Гарину. Мне было бы недостаточно просто звонков или сообщений.

Мне надо было его увидеть.

Узнать банально про дела.

И… помолчать, потому что говорить у нас обоих получалось как-то вот не очень, односложно и формально. Он не спрашивал, что за август надумала и решила я. Я не интересовалась, как этот месяц жил он.

А потому у нас была тишина.

Та, что одна на двоих и вполне себе уютная. Или удивительно-поразительно уютная, раз столько всего несказанного и незаданного мы друг к другу имели.

У нас был целый час моего перерыва.

И ещё апельсины, которые, гордо объявив что так положено, притащила Маруся. О том, что в хирургии и после аппендэктомии цитрусовые жрать как раз не положено, я занудствовать не стала. Не потребовалось, ибо у Гарина здравого смысла и понимания больничных диет было побольше.

И сказочно-оранжевые шары он скармливал мне.

Очищал сосредоточенно, пока у окна, облюбовав его ещё в первый день, я стояла. Или писала, садясь около кровати, лекции по гинекологии, которые в последний день цикла для получения зачёта по традиции следовало сдать.

Эта тетрадь с лекциями тоже была прощальной.

И, может, поэтому злиться, как раньше, на идиотское требование кафедры не выходило.

— Ты пишешь, сложившись буквой зю, — это мне сказали на третий день и на пятьдесят восьмом слайде очередной лекции, которую к концу перерыва я дописать как раз планировала. — Удобно?

— Привычно, — я, перенимая его интонацию, хмыкнула иронично.

Оторвала взгляд от экрана телефона, с которого уже двенадцатая лекция бодренько переписывалась.

Ещё семь штук, и свободным человеком я быть могла. И должна была им быть к утру, ибо гинекология к своему концу подошла незаметно.

— У нас завтра последний день цикла, потом фарма начнется, — я, прикидывая хватит ли шести листов или ещё одну-две страницы написать, пояснила машинально. — Сегодня дописываю, завтра сдаю. Лекции, историю и задачи. Кстати, надо подняться и посмотреть в иб ход операции. Если так и не сделали, то придется самой сочинять.

— Меня завтра выпишут.

— Хорошо, — я отозвалась ёмко.

После паузы, за которую осечься и закрыть тетрадь успела.

Я посмотрела на Гарина, что взглядом, поймав мой, практически гипнотизировал. Он напоминал мудрого и опасного Каа, рядом с которым глупой обезьяной я себя чувствовала. И край тетради, чтобы скрыть дрогнувшие пальцы, пришлось сжать.

— Ты… вернешься домой?

Домом, нашим домом, то зля, то веселя, он упрямо называл свою квартиру. Он игнорировал тот факт, что своя квартира у меня есть, у меня имеется даже несколько квартир и домов! Он звал, отбривая все возмущения и протесты, мою квартиру перевалочным пунктом, как однажды при нём я неосторожно сказала.

Это было наше с Енькой определение.

Личное.

И пользовать его было запрещенным приёмом, но Гарин вот без зазрения всякой совести использовал. Припоминал мне же мои слова, на которые возразить что-то было сложно, как и объяснить, почему его квартиру я домом считать не хочу.

Почему-почему…

…Может, потому, что наш дом — это не пустые слова? И ещё потому, что наш дом — это в край и за грань серьёзно? Или, может, потому, что наш дом — это ещё один, следующий после знакомства с родителями, шаг к загсу?

Что именно серьёзного я углядела в «нашем доме», Гарин не понимал или не хотел понимать. А я не могла нормально объяснить, только отбрыкивалась и морщилась, шипела протестующе временами и иронизировала под настроение.

Хотя… тройку дурацких кошек-подушек в — его, не мою! — квартиру я прикупить за это время успела. Я гордилась их веселенькой «вырви глаз» расцветкой, при виде которой Гарин каждый раз страдальчески кривился. Я притащила пару вязаных старомодных салфеток, что, по моему железобетонному мнению, дом всегда «одомашнивали». И магниты с холодильника, на которые ему было плевать, а меня подбешивали, я во время одной из уборок убрала.

И… и раз так, то спросили меня, пожалуй, правда, про дом.

Наш.

В чужих ведь, можно признать, себе такого никто не позволяет.

— А ты не спросишь, что я решила?

— Ты же пришла, — плечом, поддаваясь ко мне и напрягаясь, Гарин повел неопределенно, нахмурился, вглядываясь в моё лицо. — Или что, сейчас жест милосердия к больным и раненым?

— Дурак, да?

Это было, пожалуй, даже обидно.

Только вот обидеться основательно и с размахом мне времени не дали. И за запястье, не давая встать, меня ухватили, потянули к себе. Так, что на край кровати не удержавшись я рухнула, успела лишь руку выдернуть, выставить их и в подушку, по обе стороны от его головы, упереться.

Я оказалась нос к носу с Гариным, и мыслить связанно, говорить, находясь так близко, было слишком трудно.

Нереально.

Стучало и в голове, и в груди, что за эти дни меня ни разу не поцеловали.

И я его тоже.

И… хорошо это было. И исправлять ситуацию, целовать сейчас не следовало. Иначе остановиться не вышло бы, забылось бы, где мы находимся и почему нельзя. Из моей головы выветрилось бы всё, кроме жара сильного и такого знакомого тела подо мной, а потому первое или последнее пришедшее на ум я брякнула:

— Гарин, я на постель пациентов никогда не сажусь!

— А я твой пациент?

— Вполне допускаю, — не замечать вкрадчивый тон и обманчиво-невинный взгляд, с которым так плохо сочетались расстегивающие халат пальцы, было испытанием, что свыше мне явно зачли и даже поаплодировали. — Голова к твоим сильным сторонам не относится. А беды с башкой как раз мой будущий профиль.

— Почему?

— Что именно? — удержать на губах усмешку и поймать почти сорвавшийся с них стон я всё же умудрилась, справилась, когда под халат руками он пробрался и по краю майки провёл, спустил лямку. — Почему психиатры голову лечат?

— Почему не садишься?

— Ну…

Губы, да и щеки, всю кожу от его чисто мужского взгляда, близости жгло невыносимо сильно, кололо миллионом невидимых игл.

Требовало продолжения.

Прикосновений.

И подумалось, что вот в таком ведении светских бесед есть что-то до крайности неприличное, куда более откровенное и бесстыдно-волнительное, чем в том, чтобы раздеться до конца и дать себя затянуть сверху.

— … это дистанция…

Каждое слово давалось шёпотом.

Легким, почти невесомым, но таким пьяняще-дразнящим касанием колючего подбородка и ещё скулы, виска.

— … границы личного. Я у мамы с Енькой научилась.

Взяла за правило, пусть некоторые и предлагали.

А то ж писать навесу было неудобно.

Неудобно.

И коряво, но лучше на ногах, в которых правды нет, чем столь… по-свойски.

— Тогда мне повезло… — Гарин пробормотал хрипло, пробирающим до болезненного возбуждения голосом, — что нет правил без исключения.

— И ты как раз моё, — я согласилась со смешком.

Нашла в себе силы, чтобы всё же отстраниться, не коснуться губ, к которым тянуло до темноты в глазах.

Хотелось, но нельзя было.

Опасно.

Если только… пальцем провести, который тут же поймали, прикусили.

— Пусти, — я потребовала жалобно, — если кто-то войдет…

…то трындец мне будет.

И за то, что в отделение пробралась, и за разврат в стенах больницы. И за второе прилететь могло куда сильнее, а потому дистанцию и с этим пациентом соблюдать следовало. Надо было уже вставать и уходить, ибо до конца перерыва минут десять оставалось.

И я почти успела.

Я даже встала с кровати и застегнула на кнопки халат. Я возилась, чуть отвернувшись к окну, с последними, когда дверь внезапно распахнулась. Прозвучал короткий стук. И спрятаться в туалет-ванную, как пару раз до этого, я не успела.