— Ульяна Борисовна, — я отчеканила столь же равнодушно.

А, может быть, обреченно.

Не язвительно, пусть и… представлялось потом.

Думалось, что сказать следовало язвительно и едко, приправить имя нашего уважаемого педагога тонной яда, вот только в голове от отчаянья в тот момент звенело. И ладони, чтоб сдержать слёзы и удержать спокойствие, я царапала.

Как ведет и преподает Титова Ульяна Борисовна весь институт знал.

Мы вот целых пять раз за два семестра её видели, из которых три раза было на зачётах по практическим навыкам. Самообразование студентов самый занятой врач областной больницы и преподаватель года ценила очень.

— Учебников надо было больше читать, — завкафедрой, запнувшись на секунду, посоветовала сухо, вывела неуд в ведомости и зачётку мне протянула. — Всего доброго.

Из её кабинета я вышла на деревянных ногах.

Как во сне.

Ещё не веря, что это всё.

Я вышла осторожно, чтоб никого не задеть и в безобразную истерику от этого касания не сорваться. Рыдать при всех, вылетая с экзамена, как Валюша, я не могла, не собиралась. Не дождутся и не увидят.

Никто.

А потому надо было держаться, дышать на ускользающий счёт и идти, расправив плечи и повыше задрав подбородок. Мне надо было… устоять на самом краю спокойствия. Я должна была, даже если под ногами качалась, рушась, сама жизнь, а силы закончились.

Их больше не осталось, как и нервов.

За этот чёртов нескончаемый год они исчерпались полностью.

До дна и, пробивая, глубже.

Вот только всё равно я должна была оставить все слёзы и крики до дома, до двери, которую следовало сначала закрыть, а только потом сползти по ней на пол и разрыдаться до подвываний и кашля.

Не сейчас.

Не в институте.

Иначе… иначе остатки самоуважения я потеряла бы окончательно, его и так осталось немного. Оно испарилось, когда просить я впервые себя заставила. Оно разбилось об карие глаза и равнодушное «Тебе полезно будет».

Почему-то в ушах из всего сказанного стояла именно эта фраза.

Она билась внутри головы, заглушая гвалт коридора. Она звучала громче, чем оклик Ивницкой, которая с Измайловым у окна стояли. Они разговаривали, обсуждали что-то бурно, пока меня не заметили.

И рукой Полька махнула.

Они… они явно ждали зачётки, которые сразу в руки отдают только не сдавшим. Остальные же ждут конца экзамена.

Они сдали и ждали, а я…

Я отшатнулась.

Ни видеть, ни тем более общаться даже с ними я в тот момент не могла физически. И столь же физически я ощущала стену, которая между нами вдруг возникла. Она упала, разрезав на тех, кто сдал и учиться дальше будет, и… меня.

Мне вот не светит.

Закончилась сессия и… медицинский тоже, к которому особой любви и восторга я никогда не испытывала. Шла в него, потому что в школе математика и общество интересовали ещё меньше, чем химия, а при мысли о каком-нибудь филфаке в будущем зевалось.

Тут же… всё-таки было интересно.

Трудно, больно, нервно, но интересно.

Весело.

Тут была Ивницкая, с которой, сокращая путь и вызывая возмущения старосты, мы сквозь забор в пятый корпус напрямую пробирались. Мы прогуливали — кому нужна современная научная картина мира — лекции, соображали коллективным разумом задачи и первыми вылетали из всех кабинетов. Мы танцевали, хохоча до слёз, что-то неописуемое под «Чунга-Чангу» на биохимии в один из перерывов, когда мозг от количества формул и умных слов плавился и через уши улетучивался.

Тогда Катька снимала нас на телефон и в редкий раз не ругала.

Расписывали доску очередными реакциями Злата и Лера, спорили, как правильно будет, и стул, чтобы всё уместить и до самого верха достать, они приставляли.

А Артём, заполняя весь кабинет басом, гудел про воскресную рыбалку с дедом, улыбался своей заразной улыбкой до собравшихся у глаз морщин.

Наша группа.

Она тоже… была.

Резкая и приторная, занудная и безалаберная, болтливая и молчаливая, умная и глупая. Такая разная, но всё одно… неидеально дружная, своя до восьмого чуда света в лице Валюши. Мы не общались неделями, ругались вдрызг, делились — только никому! — секретами и ответами, что к концу дня хранились всей группой в полном составе. Мы знали, что для любого кипиша или помощи есть четырнадцать человек, каждому из которых можно позвонить всегда.

Проверено.

Вещи и мебель, когда переезжала Катька, мы таскать помогали. И все сессии отмечали в полном составе то в барах, то клубах.

А ещё… был Измайлов.

Невозможный, невыносимый и необходимый мне Глеб Александрович, на халат которого я однажды с особым усердием цепляла половину пары ручку. Делала большие и честные глаза, когда ко мне оборачивались и брови показательно хмурили.

Он обхватывал, удерживая, мою голову руками, не давал отвернуться от проводимого ФГДС, которое смотреть я отказывалась категорически. И в ухо, требуя не жмуриться, он насмешливо шептал.

Я с чувством полного садистского удовольствия звонила и будила его по утрам. Один раз вместо меня набрала Ивницкая, была послана в далёкое пешее, о чём ещё полгода она мне обиженно напоминала.

Теперь этого всего не будет.

Или будет, но без меня.

Моя учёба закончилась, осталась в прошлом с литрами кофе из автоматов, талмудными переписками-записками на занятиях и поездками от корпуса до корпуса в битком забитой машине, в которой полгруппы вопреки физике поместиться могло.

Финита ля комедия.

Конечная станция, поезд учёбы дальше не идет. При выходе из вагона не забудьте аттестат и академическую справку…

До дома я добралась на автопилоте.

Справилась и разрыдалась только там. Только — как сама себе и пообещала — когда дверь квартиры закрылась, а я сползла по ней на пол. Не удержалась больше на ногах, что подкашивались и ватными казались.

Я проревела под этой дверью, не снимая даже кроссовок, до сумерек. Я позвонила — ещё по дороге — только Еньке, рассказала, уложившись всего в пару слов, а после отключила телефон.

Не включила его и на следующий день, в который по квартире, прижимая к груди сову, я бесцельно шаталась. Из комнаты через коридор на кухню, обратно и к окну, которое Измайлов когда-то делал.

При мысли о нём слёзы катились снова.

Уже беззвучно.

Они текли, доказывая, что из воды на много процентов, мы состоим. Они переходили в судорожное дыхание и всхлипы, а после, заставляя задыхаться и сгибаться пополам от боли, наворачивались и бежали вновь.

Не выходило успокоиться.

Скакали хаотично мысли, обрывались и появлялись, они размывались слезами. Чередовались воспоминания, отпечатки памяти, которые врезаясь друг в друга и в голову, плыли перед глазами вместе с квартирой.

Она же была залита солнечным светом, после — уличными фонарями и лунной дорожкой, следом за которой первые лучи солнца опять появились.

И новый день пришёл.

И уже завтра — у них, не у меня — будет фарма.

Кажется, раскачиваясь вперёд-назад и всё так же прижимая сову, я зависала именно на этой мысли. Ненавидела себя за то, что чёртовы рецепты выучить лучше не могла, и Тоху за то, что принципиальным и правильным идеалистом был.

…если бы он…

…если бы я…

В дверь затарабнили, когда стянутые от высохших слёз щеки я запоздало вытирала. Уже не рыдала, истратив все запасы и устав шмыгать опухшим носом. И глаза, ставшие азиатскими, я чайными пакетиками залепила.

Решила, вздрогнув, что открывать — кто бы там ни был — не стану.

Я никого не жду.

Не хочу видеть и говорить.

— Калина!

Тем более, не хочу видеть… Измайлова.

Или, что вернее, ему меня вот такой, зареванной и жалкой, видеть точно не стоит. Тонкая аристократическая организация не переживет.

И моя самооценка тоже.

— Калинина, открывай!

Он орал на весь подъезд, сотрясал, кажется, кулаками мою дверь, что железной была, а потому стучалось… громко.

Гремело.

— Я знаю, что ты дома! Алина!!! Немедленно открой!