Отхлебнув из кружки, я из-под ее прикрытия быстро стрельнул глазами туда-сюда.

Не все наблюдали за представлением. Румяный толстяк, усевшийся напротив меня, пристроил на стол блюдо с жареным гусем и азартно разделывал птицу. Закончив, взялся за еду руками, а нож положил рядом. Я рассеянно взглянул, мимоходом подумав, что Оле Сван за подобное разгильдяйство любому устроил бы знатную выволочку. Капитан требует, чтобы хоть боевой, хоть бытовой клинок сразу после использования был тщательно вытерт и убран в ножны.

Фунсова теща!

Я заставил себя разжать пальцы, до боли стиснувшие кружку с барком. Отхлебнул, поставил посуду на стол. Взглянул на Лив, закончившую представление и собирающую со зрителей плату. Покопавшись в сумке, переложил в карман несколько крупных монет, а мелочь зажал в ладони. Еще некоторое время полюбовался актеркой. И лишь потом позволил себе снова взглянуть на нож. Но того на столе уже не было. Обычного походного ножа с широким лезвием, в котором возле самого перекрестья была просверлена дырочка, а рукоять украшало изображение хищного Дракона.

– Ух, хорошо дело идет! – Лив снова уселась на лавку и, отобрав у меня кружку с остывшим барком, осушила до дна, а взамен подсунула плошку, в которую собирала плату за выступление. – Когда публика понимающая…

Я обернулся к окну. Уже окончательно стемнело, луна запуталась в тучах. В свете фонарей трактира было видно, как метет мелким снегом поземка. Вряд ли она разъярится до чего-то опасного, а вот следы скроет хорошо.

А если я ошибаюсь и всего лишь понравился актерке? Но выбора нет, Лив сейчас единственная, с кем я могу заговорить, а она – выполнить мою просьбу, не вызывая подозрений. Не Тормода ж Вилда просить развернуть караван.

– Лив, пойдем-ка выйдем.

– Ты что! У меня же представление! После!

Но я уже тащил упирающуюся девушку за руку прочь из трактира.

На кхарне и около ни одного человека, только косматые быки невозмутимо смотрят на нас из стойл.

– Ну и чего? – Лив прислонилась к наполненной мхом клети. – До конца представления потерпеть не можешь?

Я выглянул на улицу. Никто не вышел из трактира вслед за нами, не топтался на крыльце. Может быть, следят из окна, но этого не понять.

Ским занимал третье стойло от входа. Седло и упряжь висели тут же, на распорке.

– Ты что? Ты что задумал? – Лив взирала на меня в безмерном удивлении и даже с испугом. – Я не…

– Лив, слушай меня внимательно, объяснять нет времени, но, может, ты и сама все знаешь. Я еду в Рёнкюст. Ты сейчас возвращайся в трактир, все время будь на людях. Лучше ночь не спи. Завтра с утра с первым же попутным караваном вместе с отцом отправляйся в Бьёрнкрог. У ворот Арахены потребуй встречи с канцлером Хегли Секъяром, скажешь, что есть вести от Ларса Къоля. С тобой будет разговаривать высокий мужчина с черной бородкой, южанин. Надо что-то, чтобы он поверил, что ты действительно от меня… Скажешь ему, что Къоль по-прежнему терпеть не может вареную рыбу. Если он не удивится, передашь следующее: похоже, я знаю, где «Соперник». С караваном больше оставаться не могу, здесь Ждущие. Отправляюсь на Птичий, пусть канцлер ждет меня на побережье в Рёнкюсте.

– Какой канцлер? Чей соперник? Спятил?!

Хорошая актриса. Или же действительно не имеет к Хегли Секъяру никакого отношения.

Под изумленным взглядом актерки я осторожно вывел Скима из кхарни. Никаких преследователей по-прежнему не наблюдалось.

– Спятил, – убежденно сказала вслед Лив.

Вдоль берега океана не прокладывают тракты, и нормальные люди предпочитают огибать Фимбульветер на карбасах. Понятно почему. На карте четко вычерчивают береговую линию, а сколько вдоль нее мест непроходимых, непроезжаемых и даже непролезаемых, самонадеянному путнику предстоит выяснить самому.

Начали огибать один холм, но на пути встал другой, за ним притаился третий, а когда наконец выбрались на простор, ни я, ни Ским представления не имели, где мы находимся.

По непонятной причине выбрались мы из холмов совсем не там, где заезжали. Океана словно и поблизости не было. Окончательно разуверившись в своих способностях находить нужное направление, я дал Скиму волю.

Всякий знает: кхарн под седлом всегда считает главным хозяина. Но если заблудился в Белом Поле, не знаешь, куда двигаться дальше, надо спешиться, отпустить поводья и довериться быку. Он чутьем отыщет верный путь, выведет если не к человеческому жилью, так на дорогу. Но слишком много времени мы потеряли. Солнце уже уселось на горизонт, а ночью одинокому путнику в Белом Поле беда. Нужно добраться хотя бы до тракта, попытаться отыскать придорожное укрытие. Невелико удовольствие всю ночь сидеть в холодной каменной пирамиде, но она хотя бы защитит от ветра и ночных хозяев снежной равнины.

К прочим бедам началась метель. Белые вихрики пока что робко приподнимались над землей, будто принюхивались, приглядывались, но скоро они осмелеют, начнут подкрадываться, окружать, ослепят, заморочат, собьют с пути. А о тех, кто может прийти за метелью, и думать нельзя.

Тихое хихиканье за спиной. Нельзя оборачиваться, нельзя смотреть. Настиг ли нас путник, погибший в Белом Поле, и, лишенный достойного погребения, ставший упырем, принес ли холодный ветер мроса, или подкралась неслышно белокосая метелица, нечисть всегда нападает спереди – ей нужно, чтобы жертва посмотрела на нее.

– Постой… Обернись…

Голосок нежный, звенящий. Метелица. Прекрасная девушка с длинными, до земли, волосами, собой белая, будто вся из чистого снега создана. Обнимет, прильнет, поцелует и выпьет в поцелуе том живое тепло.

Не отвечать, не оглядываться – идти. Шагать вперед сквозь снежную круговерть, ни зги не видя перед собой, доверяясь лишь чутью кхарна. Где-то поблизости должно быть человеческое жилье, иначе Ским залег бы, пережидая буран.

– Постель готова… Ложись…

Тонкие нежные руки обнимают меня, белые волосы опутывают, словно сетью.

Оступившись, падаю на колени.

– Не бойся… Просто уснешь… Уснешь счастливым…

И тут же Ским, мотнув головой, снова вздергивает меня на ноги. Хорошо, что догадался намотать уздечку на запястье.

– Не противься…

Холодные руки запрокидывают голову. К губам словно льдинка прижалась. Герда не так целует…

– Герда!

Впереди, четыре шага пройти, распахнулась дверь. Золотистый домашний свет, девичий силуэт на пороге. Я рванулся вперед, к моей Герде.

Не сумел, сил не хватило. Кружащая вокруг вьюга почему-то стала черной. Стало совсем темно и очень тихо. Я снова падал лицом в снег.

ЗАМЕТКИ НА ПОЛЯХ

Взгляды, взгляды. Сочувственные, любопытные, откровенно злорадные. «А о чем ты думала, голубушка, когда с хронистом путаться начала?» Весть о том, что стряслось с Ларсом Къолем, разлетелась по городу за один день. За измену или за правду, рано или поздно, а случившегося надо было ждать: не бывает у таких, как Ларс, ровной, спокойной жизни.

Вслух никто ничего не говорил – обижать дочь свирепого капитана стражи дураков нет! – но лучше б уж не молчали. Тогда можно было бы хоть ответить, защититься. А что делать, когда на тебя просто смотрят? Хотелось заслониться от взглядов, как от ударов, сжаться, закричать… Тогда будет еще хуже. Вот, скажут, дура сумасшедшая, поглядеть на нее уже нельзя.

Герда старалась выполнять свои обязанности в оранжерее, но получалось плохо. Вода из лейки лилась мимо или вытекала за края горшка, лампа для обогрева никак не хотела принимать нужное положение, постоянно что-то падало и опрокидывалось. Растения, прежде радостно тянувшиеся к Герде, жухли и никли. Они словно чувствовали горе девушки и страдали вместе с ней.

В результате добрейший хеск Брум предложил взять заботу о несчастных посадках на себя. А Герде нужно немножко отдохнуть. Нет, оранжерея вовсе не собирается отказываться от ее услуг, но когда в семье такое горе… Она может вернуться в любое время. Слова «как только успокоится» вслух произнесены не были. Герда согласилась, ей было все равно.