– А он?

– А он сказал, что эти двое продались барготопоклонникам. – Усмешка Саграсса стала совсем фальшивой. – И то, что он сделал, сделано ради чести Ордена. Чтобы никто не узнал, что среди нас была такая мерзость. И я… я согласился с этим, милорд. Ведь честь Ордена – это… святое! А у них тоже наверняка были родные, да и сами они, получается, погибли ни за что.

– Они выполняли свой долг, – уронил Грегор, проглотив уже бесполезный упрёк, что если бы Саграсс тогда пришёл к нему… – И запомнят их именно так.

– Повезло, – бросил Саграсс. – А мои братья будут жить с клеймом. И всю жизнь платить за то, в чём они не виноваты. Я понимаю, что это ради чести Ордена. И готов искупить собственную вину, но этого Денверу никогда не прощу. Милорд Бастельеро, если вы найдёте его живым…

– Он заплатит за всё, – кивнул Грегор и ушёл, чувствуя себя отвратительно беспомощным.

Саграсса ведь даже не охраняют! Потому что лучше любой тюрьмы его держит данное слово и семейная честь. Быть братом казнённого – почти наверняка крах любой придворной или военной карьере, кроме орденской. Но быть братом труса, сбежавшего от наказания, этого он бы и лютому врагу не пожелал. Разве что Денверу, но как раз у того ничего святого не осталось, да и не было.

Одна надежда, среди тел у Разлома его, вроде бы, не нашли, так что шанс повстречаться ещё есть. И Грегор готов был молить об этом всех богов, включая Баргота.

От озера, то ли благословенного, то ли проклятого, они уезжали молча и торопливо. Пока Аластор собирал палатку и седлал лошадей, итлиец ещё раз ушёл и вернулся с флягами, полными воды. Отмытый котелок он привязал к седлу, но шамьет по тому же молчаливому соглашению варить не стал – поляну хотелось покинуть как можно скорее. Тело Денвера завалили хворостом, и Айлин уже привычным жестом запустила туда огненный шар с совершенно каменным лицом.

– Лес не загорится? – обеспокоился Фарелли, оглядев поляну.

– Нет, – ответил Аластор. – Земля сырая, ни одного сухого листочка ни на деревьях, ни под ними. Вот прогореть может не до конца.

– Ну и Баргот с ним, – так же равнодушно отозвалась Айлин. – Душу я отправила, а после огня, даже такого, тело нежитью не встанет. Надо бы отчёт в гильдию написать. Но если укажу в нём, что упокоила кадавра…

Она усмехнулась как‑то по‑новому, очень холодно и скупо. У Аластора болезненно потянуло внутри. Его милая почти‑сестрёнка на глазах превращалась в какую‑то другую, незнакомую Айлин. Всё такую же славную, добрую и смелую, но безнадёжно взрослую. Словно с отъезда из Дорвенны прошли не считанные дни, а годы. Пожалуй, она повзрослела за время пути гораздо сильнее, чем за пять лет, которые они не виделись.

Впрочем, Аластор чувствовал, что и сам изменился. Дорога беспощадно стесала с его души наивную веру, что весь мир прекрасен за редким исключением. И демоны в этом новом мире были ещё не худшим, что можно повстречать. Их, как он сказал спутникам раньше, можно просто убить.

А что делать с наглым лживым менялой, способным ограбить человека, который пришёл за помощью? Или с лордом, что не заботится о собственных крестьянах, зато выжимает из них последние соки? Или с наставником, который готов принести в жертву собственную ученицу, а потом украсть чужое тело? Все они, маги или профаны, простолюдины или дворяне, были отвратительны, и хуже всего, что Аластор теперь понимал: мир полон такими людьми, как они, а не только такими, как батюшка с матушкой, месьор д'Альбрэ или Айлин.

А ещё в мире оказались и такие люди, как Фарелли, которых вообще непонятно к кому отнести. Глянешь с одной стороны – дерзкий и развратный наглец, на котором клейма негде поставить. Посмотришь с другой – человек, способный поделиться последним, не бросить в опасности и встать рядом в самом тяжёлом и отвратительном труде. Вот и что о нём думать?

Аластор подал Айлин руку, и девушка взлетела в седло. Подобрала поводья, погладила Луну по морде, и та отозвалась тихим ласковым ржанием. Фарелли с самым серьёзным видом объяснял одной из своих гнедых, почему сегодня намерен изменить ей с другой – вот ведь болтун! Пушок, уже пришедший в себя, потрусил с поляны первым, и Аластор с невольным сожалением оглянулся на тропу, ведущую к озеру. Жаль, что такое прекрасное место навсегда останется у них в памяти связанным с такой мерзостью.

Они уже отъехали от поляны на несколько сотен шагов, и тут из кустов послышалось едва слышное ржание. Аластору показалось, что это подала голос одна из их лошадей, но он тут же понял, что неправ. Слишком далеко, да и ржание сдавленное, полное боли. Пушок тоже насторожил в ту сторону уши, а потом уверенно пошёл на звук.

– Проверим? – глянул Аластор на итлийца, и тот кивнул.

Они свернули с тропы и проехали через густой подлесок совсем немного. Белое пятно указало путь, как маяк, и Аластор не сразу понял, возле чего сидит Пушок. А когда сообразил, чуть не выругался. Спрыгнул с Искры и подошёл к лежащей на земле осёдланной лошади. Старый каурый мерин приподнял голову и жалобно посмотрел на него слезящимися глазами.

– Бедный… – тихо сказала позади Айлин. – Откуда он здесь?

– Полагаю, на нём приехал тот синьор, – ответил Фарелли и негромко выругался по‑итлийски.

Аластор сел на корточки, тронул сухой горячий нос. Мерин дышал тяжело и прерывисто, его бока поднимались и опускались, а шкура, вся в потёртостях от тяжёлой работы и плохого ухода, туго обтягивала рёбра. Не чистокровка, даже не армейская лошадь, просто изнурённый крестьянский конёк. И насмерть загнанный, хотя ещё жив.

– Вот так он нас и догнал, – услышал Аластор собственный голос. – Ему не нужно было спать, а лошадь… что лошадь? Наверное, украл в какой‑то деревне…

Мерин смотрел с такой тоской, что на миг Аластору показалось, будто он всё понимает. И даже не осуждает людей, только просит, чтобы всё побыстрее закончилось. Аластор скрипнул зубами и снова погладил бархатистую морду. Вот за это он и раньше иногда ненавидел людей. Почему‑то считается, что лошади созданы Всеблагой только для человеческой пользы и удовольствия. И их можно не только разводить, продавать и дарить, но и загонять до смерти, изнурять бесконечной невыносимой работой, издеваться хлыстом и шпорами. Над бессловесным, но благороднейшим созданием!

Вот чем провинился этот бедняга, всю жизнь покорно возивший дрова и сено? Тем, что подвернулся под руку барготову ублюдку? А теперь ему даже помочь нельзя! К горлу Аластора снова подкатил тот горький ком, что жёг изнутри, когда Кастельмаро бил заклятием лошадей на дороге. Только теперь было ещё тяжелее. Вот проехали бы они мимо – и сколько бы этот мерин здесь умирал? Долго, если поблизости нет крупного зверья. А помочь ему никак не получится! Загнанную лошадь невозможно выходить!

Аластор глубоко вдохнул и выдохнул, потянул из ножен на поясе длинный охотничий нож.

– Может, я? – тихо спросил Фарелли, присаживаясь рядом. – Это будет быстро и не больно, я обещаю. Не рвите себе сердце, синьор…

Аластор помотал головой. Не хватало ещё переваливать на других то, что должен сделать сам. Да, этому мерину всё равно, кто оборвёт его мучения, но… зато не всё равно самому Аластору! Его учили не только продавать лошадей, но и любить их! Иногда любви приходится быть жестокой.

Он последний раз погладил измученного коня и придержал ему морду так, чтобы каурый не увидел нож. Лезвие чиркнуло по грязной вытертой шкуре быстро и уверенно – и кровь хлынула сразу, словно ждала этого. Мерин опять тихонько заржал, но даже не дёрнулся, только покосился на Аластора с немой благодарностью. А потом влажный карий глаз подёрнулся неуловимой знакомой пеленой – и застыл. Аластор встал, вытер почти чистый нож о рукав куртки и сунул его в ножны. Снова вскочил в седло Искры и принялся выбираться из леса опять на тропу. Остальные молча последовали за ним.

На душе было не просто паршиво – да ему волком выть хотелось! Который раз уже судьба тычет его носом в собственную беспомощность, как слепого щенка – в материнское брюхо!