Несколько часов она сидела в комнате, плакала, ничего не ела и слушала песни Эдит Пиаф о любви и измене. Она была несчастна, потому что Джулиан не позвонил ей, даже не послал записку, цветы или еще что-нибудь. Это была боль отвергнутой любви, о которой пела Пиаф. Теперь она поняла, что это такое, и ненавидела весь мир. Она ощущала пустоту в сердце, и у нее совсем не было сил.
Когда Агата или Рамона звали ее, чтобы узнать, все ли у нее в порядке, она отсылала их, а затем, уткнувшись головой в подушку, плакала до тех пор, пока не чувствовала, что у нее больше не осталось слез. Однажды ее навестил даже Хьюберт Крофт. Он постучал в дверь, но она с такой яростью крикнула ему: «Проваливай», что он больше не возвращался.
От Рамоны Доминик узнала о том, что случилось с Инес. Мысли о Джулиане, который был рядом с невестой, заставляли ее страдать от ревности. Узнав название больницы в Мехико, она поручила телефонисту Рамоны заказать разговор.
Когда она сквозь треск помех услышала голос Джулиана, у нее затряслись колени.
– Джулиан, – прошептала она. – О, Джулиан, любовь моя, это ты?
– Доминик? – Он говорил приглушенным голосом, так как стоял возле комнаты Инес. – Доминик, как твои дела?
– О, Джулиан, о чем ты спрашиваешь? Ужасно, – воскликнула она, тихо заплакав в телефонную трубку. – Я очень скучаю по тебе, но от тебя ни слуху, ни духу, ничего, о Джулиан, что случилось с тобой… с нами?
После долгого молчания Джулиан сказал:
– Доминик, я должен сказать тебе это… Я знаю, что это ранит тебя, но я должен сказать… я должен сказать это сейчас, иначе я буду трусом, впрочем, я и есть трус, Доминик, ужасный трус, и я презираю себя за это.
– Что ты говоришь? – спросила она, чувствуя, как ее охватывает паника.
– Это не может продолжаться, Доминик, – сказал он. – Мы не можем, мы просто не можем. Это должно прекратиться.
– Нет, – простонала она. – Нет, Джулиан, не говори так… я умру… я клянусь… я убью себя.
– Тише, глупая девочка, ты этого никогда не сделаешь. – В его голосе зазвучали властные жесткие нотки – почти отцовские, горько подумала она. – Я собирался с тобой серьезно поговорить, Доминик, сразу после возвращения в Акапулько. Я хотел поговорить с тобой лично, а не так, по телефону. Но раз уж ты позвонила, я должен был признаться.
– Признаться в чем? – прошептала она. – В чем, Джулиан, любовь моя, моя радость?
– Прекрати, Доминик, – сказал он. – Милый ребенок. Ты ребенок, Доминик, я не хочу ранить тебя, я никогда не хотел ранить тебя, я любил тебя… по-своему.
– Я знаю, что любил, – выдохнула она. – Я видела это, когда ты занимался со мной любовью, я знала, как сильно ты любил меня.
– Но это больше не сработает, Доминик, – твердо сказал Джулиан, – тебе это больше не поможет.
– Почему? – спросила она. – Ты любишь меня, ты столько раз говорил мне это. Почему это не поможет?
– Потому что я люблю Инес, – сказал он просто, – и моя жизнь, мое будущее в ней. Я знаю, Доминик, что тебе это трудно понять, и, честное слово, я чувствую себя последним ублюдком за то, что я говорил тебе о любви, но еще до этого отравления я хотел признаться тебе, что между нами все кончено. Наша связь, милая девочка, должна прекратиться.
– Нет, Джулиан, это неправда! – воскликнула она.
– Пожалуйста, Доминик, милая, пожалуйста, постарайся понять. Ты молода. Ты еще ребенок. Я на двадцать лет старше тебя. Тебе надо быть вместе с кем-нибудь твоего возраста. У нас ничего больше не будет. Я не хочу делать тебе больно, но это должно прекратиться. – До него доносились ее всхлипывания, но он продолжил: – Пожалуйста, пойми, малышка, пойми.
– Нет, – всхлипывала она. – Я не могу, я не могу понять.
– Ты должна, – прошептал он, – ты поймешь, дитя мое. Я знаю, что ты сможешь. А теперь будь хорошей девочкой и возвращайся в постель. Завтра ты забудешь обо мне… до свидания, дорогая.
– Никогда, – сказала Доминик. По ее лицу текли слезы. – Я никогда не забуду тебя, Джулиан, разве я могу?
Но в ответ она ничего не услышала, связь прервалась. Доминик бросилась на кровать лицом в подушку и плакала до тех пор, пока не заснула. А в пятистах километрах от нее, тихо улыбаясь в безмолвную пустоту белой больничной палаты, стояла Инес. Она слышала весь разговор между Доминик и Джулианом…
В конце концов, Доминик решила, что не стоит плакать из-за Джулиана. Присущий ей французский прагматичный эгоизм взял верх, и она решила, что было очень глупо любить мужчину, который годится ей в отцы. Да, он был прекрасным любовником, он многому научил ее, но то же самое делал и Гастон. Возможно, теперь пришло время применить на практике полученные от них знания.
Через два дня после телефонного разговора она оправилась, к ней вернулась ее природная жизнерадостность. Она надела свой пляжный костюм, постучала в дверь Агаты и крикнула, что направляется на пляж Калета покататься на водных лыжах, спросив, не хочет ли Агата пойти с ней. Дверь была немного приоткрыта. Доминик открыла ее чуть пошире и, к своему удивлению, увидела, что та крепко спит. Она была одета в грязную белую мужскую рубашку, старая тряпка сбилась к подбородку, а на полу рядом с кроватью лежал большой альбом с газетными вырезками и фотографиями.
– Агата, – тихо сказала Доминик, – не хочешь пойти со мной покататься на водных лыжах?
Спящая что-то простонала, и Доминик, пожав плечами, закрыла за собой дверь и быстро пошла на пляж.
Ей было семнадцать, она была очень красивая, подающая надежды кинозвезда. Весь мир принадлежал ей. Когда она проходила мимо, молодые люди присвистывали, а она улыбалась им в ответ. Ей не стоит ни о чем жалеть, даже о Джулиане Бруксе. Он мужчина средних лет, а она молода, свободна и прекрасна. У нее еще будут мужчины.
Доминик взяла один из джипов Рамоны, чтобы съездить на пляж. Мягкий ветерок развевал ее волосы, и она радостно вдыхала запах океана и аромат готовящегося в маленьком пляжном ресторанчике «такоса». Подъехав поближе, она услышала музыку и увидела танцующих юношей и девушек, которые радовались прекрасному дню. Она припарковалась, чувствуя, что все сейчас смотрят только на нее. Доминик всегда любила быть в центре внимания, поэтому она прошла мимо, слегка покачивая бедрами в коротких шортах.
Она пошла немного быстрей, увидев высокого загорелого парня с золотистыми волосами, который зовущим взглядом смотрел на нее и улыбался синими, как море, глазами.
– Привет. Хочешь «колы»? – спросил он, как только она вошла в бар. Она кивнула. Когда он принес «колу», она с интересом посмотрела на его мускулистые руки и грудь. Какие они крепкие, темно-бронзовые. Она заметила крошечные золотистые волоски, покрывавшие его руки. В самом деле неплохо, подумала она. Как это будет возбуждать, когда он обнимет меня. К тому же он симпатичный. Конечно, не самый красивый мужчина в мире, но молодой, сексуальный и очень мужественный.
– Может быть, мы вместе сходим покататься на водных лыжах? – Он мягко улыбнулся. Доминик улыбнулась в ответ. – Как тебе лыжи?
– Я люблю водные лыжи, – сказала она. – Я как раз знаю одно место, куда можно сходить. – И ее глаза опустились вниз, на его ширинку.
Агата проснулась, как только Доминик закрыла дверь. Сначала она не поняла, где находится, но потом все вспомнила. Всю неделю после отравления она ни о чем больше не думала.
Дура. Она была просто идиоткой. Ей не удалось сделать то, что было так хорошо спланировано. Это был верный план, совершенное убийство, о котором она прочитала в одной из книжек, вот только результат был совсем другой. Она убила не того человека. За все время Агата едва ли перебросилась хотя бы десятком слов с Ирвингом Франковичем, хорошим человеком, который теперь мертв из-за ее глупости.
За несколько дней до дня рождения Доминик она купила на местном рынке несколько устриц и спрятала их на подоконнике за окном своей комнаты. В день того приема она помогала Рамоне и ее слугам накрывать на стол и видела, как они принесли блюдо с устрицами. Незаметно для них она с помощью пипетки капнула несколько капель жидкости испорченных устриц в свежие. Одну из самых плохих устриц она положила на блюдо, которое предназначалось для Инес. Агата подумала, что соус, с которым подавались устрицы, не даст почувствовать необычный привкус и Инес умрет вскоре после того, как съест их.
