– Нам надо перетянуть всех актеров на нашу сторону, тогда не будет никаких проблем со сценарием, – сказал итальянец. – Студии придется уступить большинству, иначе на съемочной площадке не будет ничего, кроме ссор и неприятностей. Все это стоит денег, а вы прекрасно знаете, что студня очень не любит тратить деньги попусту.

– Это правда, – хором ответили Франковичи.

– Ну и как ты собираешься все это устроить? – спросила Шерли. – Сегодня в два часа встреча с Ником. Он снова будет громить наш сценарий, он всегда найдет к чему придраться.

– Предоставьте это мне, – сказал Хьюберт. В его памяти вновь, как на экране, всплыло бледное лицо Инес. – Предоставьте это мне, друзья. Я найду возможность снять фильм именно по нашему сценарию, поверьте мне. Это я вам обещаю.

Придя на официально назначенную встречу после обеда, Блуи чувствовал себя очень неуютно. Он ненавидел споры и разногласия. Единственное, что он любил на съемках, это смотреть в камеру. Но сегодня он был нужен Нику. Весь день тот выглядел очень странно. Оливковое лицо режиссера было пепельно-серым, а обычно весело улыбающийся рот напоминал гримасу.

Этот льстивый итальянец, который не понравился Блуи с первого взгляда, сидел бок и бок с Франковичами на другом конце стола. Это трио, размышлял он, будет, пожалуй, очень трудно победить в предстоящем споре. Словесная перепалка усиливалась и становилась все более невыносимой из-за палящего солнца.

Перед Хьюбертом Крофтом лежали два сценария, один в красной папке, другой в голубой.

– У меня нет никаких сомнений, Ник, – прохрипел Скрофо хорошо знакомым Нику дребезжащим голосом. – Этот сценарий… – и он поднял над головой голубую папку, как на ринге поднимают руку победителя, – великолепен, это настоящий сценарий для фильма. Я прочитал его вчера вечером и прослезился. Да, у меня по щекам текли слезы счастья… от того, что мне выпала честь участвовать в осуществлении грандиозного проекта, в котором заняты два таких замечательных, талантливых человека, я говорю об авторах сценария.

Увидев, что Ирвинг и Шерли с сияющими лицами кивают головами, как марионетки в кукольном театре, Блуи застонал.

– Как вы думаете, кто решает, по какому сценарию нам снимать, студия? – Ник старался говорить спокойно и по-деловому, скрывая нарастающую ярость к этому человеку и его поразительной наглости. Свой итальянский фильм об искусстве, который, кстати, так и не признали в Америке, он может засунуть в задницу или спрятать у себя под корсетом. Вчера вечером Ник заметил, что Скрофо носит корсет. А теперь он еще отдает тут приказы, как Муссолини, которого он всегда боготворил и на которого старался быть похожим. Ник буквально кипел от ярости, вспоминая, как вел себя Скрофо на Гидре: напялив на свое жирное тело нелепую, увешанную медалями форму, скорее похожую на клоунский костюм, чем на форму офицера, он с гордым видом разъезжал по островам и грабил местных жителей. Где бы он ни появлялся, повсюду он сеял хаос, панику и ненависть. Но сейчас нельзя думать об этом. Ему надо снять этот фильм, и снять так, как хочет он сам, а не эти люди.

Если этот фильм не получится, то виноват будет он, а не эти три ублюдочные рожи. Даже звезды не будут виноваты. Нет, это его фильм, фильм Ника Стоуна, и снимать его будет он. Неужели все долгие годы борьбы за то, чтобы стать настоящим режиссером, пойдут прахом? Господи, почему Спирос прислал в Акапулько эту жабу… этот пельмень на глиняных ногах? Вчера он позвонил старику в Голливуд, но тот ответил ему коротко и ясно: «Заткнись и делай свою работу. Тебе, в конце концов, платят за это деньги». Если с таким дорогим фильмом, как «Кортес», что-нибудь случится, если он не понравится зрителям и не принесет прибыли, понадобится козел отпущения, на котором можно будет сорвать зло. Ник понимал, что этим козлом будет именно он и никто другой и что на жертвенный алтарь в случае неудачи принесут именно его.

Тот сценарий, который предлагал Ник, был сжатым и исторически точным. Батальные сцены в нем действительно показывали ужас войны, а не красивости, как у Шерли. Любовь там была действительно любовью; у Франковичей же любовные сцены были слишком растянуты и напоминали патоку. В отличие от их текстов язык в его диалогах был современным и герои говорили на языке зрителей. У Франковичей герои говорили какими-то вычурными цветистыми фразами, за которыми трудно было пробиться к смыслу.

Завтра утром надо снимать первую сцену, где Кортес вместе со своими людьми приветствует императора Монтесуму на берегу. Ник хотел, чтобы с Кортесом в шлюпке было несколько матросов, а возле Монтесумы на берегу стояло не более десятка воинов. Франковичи настаивали на том, чтобы с Кортесом на берег высаживались шестьсот человек, а Монтесуму окружали двести или триста индейцев. Переубедить Франковичей будет нелегко, но этот эпизод должен сниматься так, как говорит он, или вообще не сниматься. Если он позволит им победить, то ему, видимо, придется вернуться в отдел почтовой корреспонденции, где он начинал свою карьеру.

Как только совещание закончилось, Ник поспешил в свой номер, чтобы позвонить Электре. Она была его надеждой и опорой. Она не очень разбиралась в современных веяниях и модах, но проявляла огромную мудрость в тех обыденных проблемах, которые зачастую важнее всего на свете. Она разбиралась в жизни и в людях, в их отношениях. Ее мудрость имела вековые корни. Из поколения в поколение передавалось это знание от старших младшим, и все греки жили по его законам. Вчера все международные линии были заняты, и Ник разочарованно бродил по комнате всю ночь, мысленно разговаривая с женой.

– Электра! – Он был так рад услышать ее голос, что сразу же перешел на греческий. Несмотря на то, что Электра прожила в Америке почти десять лет, она все еще предпочитала говорить на родном языке. – Что мне делать, Электра? Я знаю… Я больше не могу, дорогая… Я на грани того, чтобы бросить этот фильм ко всем чертям, отказаться, даже если Спирос отошлет меня обратно в отдел почтовой корреспонденции.

– Нет, Николас, – сказала Электра спокойным, но твердым тоном. – Ты этого не сделаешь. Ты потратил слишком много усилий, чтобы прийти к этой картине, и ты не можешь упустить свой шанс. Ты просто не имеешь на это права.

– Но ты не понимаешь, Электра, – в отчаянии прокричал он, – ты не знаешь, кто продюсер этого фильма.

– Кто? – спросила она.

– Скрофо, – мрачно произнес он, – Умберто Скрофо.

– Что?! – воскликнула Электра. – Нет, Николас, не говори ерунды. Это невозможно… Ведь Скрофо умер… Помнишь, мы с тобой слышали, что он много лет назад умер где-то в Италии?

– Он не умер, – резко ответил Ник. – Этот ублюдок оказался очень живучим. Теперь он здесь и снова пытается превратить мою жизнь в сплошной ад. Я хочу его убить, Электра. Всякий раз, когда я вижу рожу этого чудовища, я вспоминаю о том, что он сделал с моей матерью, и чувствую огромное желание вытрясти из него душу… Вместе с жизнью.

Он рыдал прямо в телефонную трубку, а Электра пыталась хоть как-то его успокоить.

– Не надо, Николас, прекрати, ты не можешь позволить Скрофо победить. Прежде всего, ты должен продолжить работу над фильмом. Должен, тебе надо будет это сделать ради нас, ради Спироса, ради наших детей. – Она сделала паузу, и в ответ по проводам телефонной линии до нее донесся уже более спокойный, лишь слегка дрожащий голос мужа:

– Я знаю, Электра. Я знаю, что мне придется это сделать, но как же, черт меня побери, я смогу работать бок о бок с этим убийцей и вором, с этим куском дерьма? Как?!

– Я знаю, это неимоверно трудно, – мягко сказала она. – Тебе будет очень трудно простить его за то, что он сделал с твоей матерью.

– Простить его?! Простить «борова»?!! Эту ублюдочную сволочь?! Все забыть?! – кричал Ник. – Я никогда не прощу ему этого. Как я могу простить? Я надеялся, Электра, что моя ненависть со временем уляжется, как-то успокоится. Я думал, что, когда я стану старше, меня уже не будут мучить те страшные мысли и видения, которые терзали меня на Гидре. Но я ошибся, Электра, ошибся. Моя ненависть еще больше выросла, она никогда не исчезнет. Она умрет вместе со мной.