За ужином с Тео, Ракелью и Дитрихом я вела себя как обычно. Мои друзья отвечали на мои улыбки, подруга делилась новостями, а граф смотрел на меня с непониманием. Но думать о мотивах моей матери было больно, так что лучше так. Мне не хотелось больше сочувствия. Ощущать себя обманутой и униженной родившей меня женщиной было мерзко.

Я могла бы казнить их на месте, отправив отряды рыцарей в их дома, но отдала приказ на задержание. Пусть предстанут перед судом. Эта женщина будет унижена тоже. Встанет на колени с заведенными за спину руками, опустит голову и будет внимать словам судьи. Нет, лучше моим.

Встреча с верховной судьей проходила в столичном суде колонны, полы и стены которого походили на серое северное небо. Холод, тишина и чистота, а в центре величественной простоты стояла само воплощение закона — юдекс Юнона. Женщина, отказавшаяся от брака, фамилии и чтившая лишь закон. На вид ей было чуть за 50, черные волосы сливались с серостью интерьера из-за седины, а рост и вытянутая в ровную линию спина вновь заставили меня почувствовать себя ребенком.

— Проведение судов любых масштабов является долгом юдекса, а никак не Ее Величества, — напомнила мне Юнона голосом, похожим на гром, — я вынуждена призвать вас к пониманию собственных действий. Если вы создадите прецедент, при котором судите лично, то рано или поздно люди начнут запрашивать вас судьей на собственном заседании.

— Это мое эгоистичное желание, Юнона, — резко вставила я, — всю жизнь я уважала свод законов больше, чем заповеди Морин, и считаю, что нет ни одной причины менять кодекс сейчас, хоть у меня и есть такая возможность. Если бы я действовала только из желания отомстить эрцгерцогине, то давно бы переписала эту книжку и осудила родившую меня женщину, но я честна перед народом, советом и законом, руки мои чисты, а уж сглаживать ее наказание я тем более не намерена. Мое желание состоит в том, чтобы лично объявить о наказании этой женщины, только и всего. А твои страхи несколько не обоснованы. Нет причин звать меня на слушание, если я не скажу ничего, что могло бы облегчить вину обвиняемого. Поверь, я буду исходить только из закона и не более, лишь моя обида вынудила меня заставить эту женщину взглянуть в мои глаза спустя столько лет, и было бы славно, если глаза эти будут наполнены слезами, а губы будут молить о прощении.

Что скажешь, юдекс? Встреча с тобой напомнила о том, как надоел мне взгляд сверху вниз, словно я дитя или провинившийся на коленях. Даже бездушная статуя Богини за твоей спиной с весами в руках взирает на меня надменно. Как я выгляжу в твоих глазах? Прислала тебе официальный запрос, но ты изъявила желание дать ответ при личной встрече, так какого тебе смотреть на меня в траурном платье и массивном колье? Четыре золотых цепи, усыпанных рубинами и бриллиантами постоянно впиваются мне в шею, но я надела колье специально, ведь мне легче думать, что душат меня золото и драгоценности, чем слезы из-за горечи предательства.

Юдекс не уважала мое решение, но принимала. Я вернулась во дворец, заперлась в покоях с бальзамом и сигаретами. Пить и курить в полном одиночестве казалось мне самим воплощением той горечи, что лозами обвила все мои внутренности. Я кусала ноготь на большом пальце, держа бокал и сигарету в другой руке. Даже на двух шкурах сидеть на полу было холодно. Смотря в одну точку, я пыталась понять, что мне чувствовать. Удивиться ли хоть на секунду, что она не любила меня? Задуматься ли о причинах ее неприязни? Или просто забыться? Притвориться, что мне и дела нет до того, что родившая меня женщина плевать хотела на мою жизнь? Что я даже на секунду не могла задуматься о зародившейся оппозиции, всеми мыслями утопая в обиде и ненависти, остающихся на языке табачным дымом?

О происходящем не знали мои дети и от большинства дворянства информация скрывалась до слушания, которое таковым было даже сложно назвать. Первыми судили участников восстания, занимавшихся организацией, подготовкой армии и оружия, и только на следующий день в зал заседания привели соучастников.

Вновь траурное платье и ожерелье на шею, удобные туфли и корона. Флаг за моей спиной в руках Морин и место судьи на пьедестале, а внизу зрители, юдекс и подсудимые. Никакой защиты, лишь обвинение и выслушивание доводов, а затем наказание.

— По завету Богини, мы, граждане империи, судим и будем судимы по земному закону. Единственный закон, за нарушение которого будет понесено наказание и в этом мире, и в загробном: преступление против процветания империи. Прочие прегрешения будут судиться здесь и сейчас, получат соизмеримое порицание и наказание. Именем Морин и Ее императорского Величества Аннабель Мария Августа Таафеит де Рутил фон Халькопирит я, юдекс империи Халькопирит, объявляю заседание открытым.

Выслушивать оправдательные слова в ответ на обвинения было утомительно. Графы, маркизы и низкосортные виконты, которых я видела, возможно, первый и последний раз в жизни. Будь моя воля и я бы просто убила бы их лично на месте за одну лишь мысль против монаршей семьи, но должна была слушать неубедительные доводы. А она стояла смирно, с закованными руками, но все так же величественно, словно и не собиралась умирать. Словно она была не здесь, не рядом со мной.

Эрцгерцогиня, обвинением которой оправдали императрицу на месте судьи, не произнесла ни слова. Я чувствовала ком в горле и дрожь в губах, пальцы сжимались в кулаки, и все мое нутро застыло в ожидании пересечения наших взглядов. Это случилось лишь единожды, когда стража уже приблизилась к ней, чтобы увести эрцгерцогиню, она подняла на меня глаза, а взгляд ее был такой же пустой, как на портрете сомнительного художника. Совсем ничего нет в ее взгляде и меня уж точно.

Гроб герцогини, казненной самым гуманным из доступных способов, был выставлен для прощания в гостевом дворце. Ночь уже обратила огромные окна в несуразные черные фигуры на стенах, отражавшие свет свечей и мутную картинку забитого цветами деревянного гроба, над которым сгорбилась девушка, что вцепилась пальцами в собственное платье. Даже в бледном мертвом лице сохранялась эта ненавистная мне жесткость. Неужели она была в тебе с рождения? Я так тебя презирала, что не решилась спросить, любила ты меня хоть в тот миг, когда меня выложили тебе на грудь? Какой бы ответ был лучше: твои чувства были ко мне неизменны или же я чем-то разочаровала тебя? Почему в твоём сердце не было места для меня?

— Ваше Величество? — голос брата заставил меня дернуться и убрать руки со стенки гроба.

— Я думала, что уже все простились. Ты поздно, — мой голос звучал сухо и неловко.

— Служанки перешёптывались, что вы здесь, так что я посчитал, что вам может понадобиться поддержка, даже если она будет от ненавистного вам брата.

— Ненавистного, — я усмехнулась, вновь смотря на белые цветы, — у меня к вам ненависти не было. Окажись я на вашем с сестрой месте, то тоже бы не рисковала местом под крылом герцогини. Она бы презирала бы и вас, начни вы проводить со мной досуг.

— Но почему вы здесь? — его тело поравнялось с моим, но я не смела поднять глаз.

— Скажи, брат, могу ли я скорбеть по человеку, которому лично вынесла смертный приговор? Есть ли право оплакивать того, на кого я всю жизнь была обижена? — мои плечи опустили еще ниже, руки вновь вцепились в деревянную стенку, а слезы было сдержать так сложно. — Из-за нее я не знала, как мне обращаться с детьми, не знала, что любовь можно распределять на равные части…

Я задыхалась. Родив, услышанный мною крик крошечного существа, выпущенного на свет моим слабым телом, стал звуком, что удержал все мое сознание. Словно само существование, до этого обремененное долгом, вдруг обрело непоколебимый смысл. Спустя дни здравый смысл сформировал вопрос: а дальше что? Я императрица, должно ли мне прислушиваться рекомендаций, записанных в старых буклетах, что отправила мне родившая меня женщина? Лучше оставить дочь на няню и кормилицу? Сколько времени проводить с ней? Если быть с ней слишком часто, то не навредит ли это? Все эти мысли спустя время кажутся мне ужасными, особенно по отношению к пятидневному ребенку, но рождены они были из восприятия моего детства. У Дориана все выходило так естественно, но юная и наивная императрица хотела сделать все правильно, боялась ошибиться, чем вогнала себя в странные рамки.