Я обернулась к окну. Смеркалось.

По молодости и глупости, я мечтала о беременности как об исполнении долга. Затем, став старше, я хотела обрадовать мужа, подарив ему наследника, однако, впервые ощутив собственное чадо, пнувшее меня изнутри, мне хотелось только одного — родить. Ночные мечтания, в которых я прижимаюсь лицом к младенцу, вдыхала запах кожи, касалась, целовала, прижимала и знала, что я самое главное в этой крошечной жизни. Мне так нравились руки Дориана на моем круглом животе, так сладко было слушать комплименты телу, похвалу стойкости и терпению. Мой супруг иногда с испугом просыпался ночью, когда в беспамятстве клал руку на живот, а изнутри его пинали, но мне даже это нравилось. Значит, с малышом все хорошо, все в порядке, а большего и не надо.

В графстве Вильямс, под солнечными лучами, среди пения птиц и накатов волн, когда мой муж обнимал дочь, целовал ее пальцы и молился за ее здоровье, первая улыбка была самым невероятным моментом за всю жизнь. Затем первый смех. На мягких покрывалах во дворце, средь заснеженных просторов, первые шаги встали в один ряд с прошлыми радостями, как и все последующие успехи. Даже в самую суровую зиму эта радость в ее глазах от собственных побед согревала меня, давала смысл всему пути до этого момента.

И все же, глупость и наивность с возрастом проходят, но даже принеся на свет третьего ребенка, я с ужасом понимала, что ничто не вечно. В фантазиях я была матерью беззащитных и зависящих от меня крох, так что странно было наблюдать взросление, уводившее их все дальше. Сначала учителя, потом обязанности, каникулы вдали от дома, а вот я уже вижу прекрасную леди и двух юношей, которых когда-то кутали в пеленки, смотрящих на меня с портрета. Рука невольно коснулась плоского живота: еще недавно я была беремена, а сейчас принцесса Эмили уже в брачном возрасте, в котором я ее родила. Загадывала ли я так далеко, молясь о скорой беременности?

Прогуливаясь по длинной портретной комнате, смотря на все эти знакомые и не очень лица, я сжимала медальон на шее. Помню день, когда мы с императором выписали иностранного художника и первым делом приняли его во дворце. Наш заказ на портреты для локета нисколько не смутил мужчину средних лет. За закрытыми дверями, он писал крохотные портрет меня и моего мужа, смотрящих на него из-за плеча. На картине я чуть оголила плечи, демонстрируя косточки позвоночника, едва прикрытые волосами, а мой муж так же хвастался крепкой спиной под чуть спавшей рубахой. Интимные портреты в медальонах из белого золота были нашим маленьким секретом и главной драгоценностью.

Сотни картин навевали тоску и сожаление. С воспоминаниями эмоции, испытываемые их обладателем, приходили тоже. В моих мыслях было так много детей и любви к ним: у 9-ой императрицы Адделы было 3 сыновей и 2 дочерей, 12-ая, Кларис, родила 6 детей… Но я была лишь 22-ой в череде женщин, не все воспоминания дошли до меня, даже самые важные были утеряны, а восстановлены лишь по записям. Как бы отнеслись мои предшественницы, узнав, что я не помню большую часть имен их чад? Чувствовали бы разочарование, узнай, что я не вспомню всех любовников, кличек любимых лошадей и собак, их дни рождения, их слезы на похоронах близких? Зачем я несу этот груз чужих чувств, если не могу помнить столь важного?

Ракель пригласила меня выпить кофе в оранжерею на крыше дворца. Большой стеклянный купол был головной болью из-за сложности поддержания температуры в нем, но моя фрейлина все же вложила много сил в заботу об этом месте. Собственными руками она высаживала цветы, избегая нелюбимые мною розы, а также, в благодарность, организовала несколько птичьих клеток. Чаще всего пташки свободно, насколько позволяли размеры оранжереи, парили, а я стала приходить сюда насладиться их пением.

Я любовалась разнообразием растений, которые замечала на необработанных полях, вспоминая поместье Вильямс, окрестности которого покрывались похожим ковром полевых цветов. Полевые цветы ничего не обещают и не просят, растут сами по себе, покуда человек не сочтет их сорняком. Толи дело садовая роза: прихотливая, но такая прекрасная в своей требовательности. Пока дикие цветы всходят сами, живут как могут и погибают, роза, привезенная на наши негостеприимные земли, будет опекаема заботой, но чуть отвернешься и она обратится шиповником, что проткнет твои руки злыми шипами. Любимая всеми, роза прекрасна, но вся ее благодарность — удушливый запах, что я не переношу. Столица утопала в духах, поклоняющихся аромату этого цветка, а я вечно чувствовала тошноту от тяжести парфюма.

— Ракель, а что бы ты могла сказать о Дориане? Чем он тебе запомнился?

Девушка чуть растерянно оторвалась от созерцания заигрываний птиц.

— Кроме позорного выгона из его покоев? — она рассмеялась.

Ее слова заставили меня улыбнуться. Дориан часто повторял, что я подвержена чужим мнениям сильнее, чем следовало, и в период моих беременностей ситуация ухудшалась. Нося Генри, я попала под влияния пожилого барона, утверждавшего, что императору не хватает женской ласки, так что стоит задуматься о фаворитке. В тот год Дориан много тренировался в фехтовании, иногда пропадая на плаце целыми днями, заваливаясь спать сразу же после ванной. Слова барона заставили меня поверить, что активность моего мужа вызвана неутоленными желаниями, которые супруг скрывал от меня в силу волнений о моем здоровье. Тогда-то я и нашла дочь разорённого виконта, проработавшую в юности несколько лет прислугой во дворце, сочтя ее подходящей для роли фаворитки, и без предупреждения отправила ее вечером к императору. Это был первый и последний раз, когда он действительно разозлился на меня.

— Да, давай опустим это.

— Что ж, если задуматься, то в период, когда я занималась грязной работой, я часто видела императора. Сколько же ему было, около 17? — она вдруг рассмеялась. — Вы были абсолютно несносной.

— Ох, замолчи.

Моя няня ласково называла меня «энергичной», хоть я и часто выводила ее из себя своими выходками, особенно в сторону мужа. Дух соперничества во мне был развит слабо, но идеальный во всем Дориан в детстве меня раздражал. В 10 лет, когда я продемонстрировала во дворце свои навыки рисования, мне хлопали служанки, как тогда казалось, с искренним восторгом. Но пришел идеальный император, взял в руки кисть третий раз в жизни и изобразил пейзаж лучше моего. Надувшись, я подумала, что раз он старше, то должен быть способнее, так что пусть. Но он обошел меня в стихосложении, в карточных играх, играх на стратегию, в шарадах. В очередной раз проиграв, я принялась кричать:

— Ты дурак! — палец указывал на виновника моего расстройства.

— Нет, ты дурак! — не растерялся Дориан, даже не сменив род обращения, сверкая своей улыбкой победителя и пародируя мою позу.

— Нет, ты дурак! — со злости я схватила листок с ручкой и начеркала:

Список дураков:

1. Дориан де Рутил

2…

3…

— Я заглянула в список дураков, и ты тут на первом месте! — я гордо продемонстрировала ему доказательство. — Ах да, тут даже нет других имен, ты здесь единственный!

— Выходит, я даже здесь победил?

До 14 лет эмоций у меня было так много, что я не могла усмирить их ни в коем разе. Даже Дориана я одновременно любила, радовалась его успехам, но желание одолеть его лично выяснилось у меня из ниоткуда и усмиряться не собиралось. Мы вместе стреляли из новомодного заморского оружия, занимались луком, устраивали гонки на лошадях, но никогда не упражнялись в фехтовании вместе. Уроки я получала, так как должна была обладать навыком защиты наследников, хоть и была слабой ученицей, способной обращаться лишь со шпагой, да кинжалом. Однако, император никогда не участвовал со мной даже в шуточном спарринге, сколько бы вызовов не получал. Он говорил, что нет в нем сил поднять против меня меч, что не смог бы сделать этого даже при угрозе с моей стороны.

— С оружием в руках я могу быть лишь на твоей стороне и никак иначе.