Бедняга спешит вверх по трапу и сразу получает затрещину от помощника капитана: опоздал! Ни капитан, ни королевская семья, ни колдун этого не видят — они всё ещё стоят на причале, окружённые шумной толпой.

Гилберту, похоже, совсем не до меня — он глядит куда угодно, только не на балкон маяка. Мне даже делается обидно: ну посмотри же! Ты ведь знаешь, что можешь меня больше никогда не увидеть! Зато сестра всё время оборачивается, будто боясь, что я сбегу с балкона и всё-таки проберусь на корабль. Это при том, что у входа в маяк, как сторожевой пёс, стоит Ланс.

Наконец наступает время отплытия. Все, кто отправляется в путь, восходят на борт. Трап убирают. И тогда Гилберт наконец поднимает взгляд, цепляется за мой парадный камзол, небесно-голубым пятном выделяющийся на фоне серой стены. Он глядит и глядит — тёмная неподвижная фигура, не замечающая ни суеты вокруг, ни качающейся палубы. Он ловит взмах платка и сам, помедлив, поднимает руку в прощальном жесте.

Вскоре расстояние между землёй и кораблём увеличивается, лёгкий утренний туман разделяет их, и корабль становится не виден с земли. Хотел бы я знать, продолжает ли Гилберт смотреть на маяк, но мне его, к сожалению, больше не видно.

Я спускаюсь вниз по ступеням и думаю о том, что всё же благодарен Сильвии. Пусть она устроила и не такой сюрприз, какой бы мне хотелось, но это, несомненно, придало мне вкус к жизни.

Я только надеюсь, что она не будет слишком сердиться, когда найдёт моё письмо.

«Милая моя, дорогая Сильвия! — написал я. — Мне жаль, что я не поговорил с тобой раньше откровенно. Умом я осознаю, что мой долг — стать правителем после отца, пока же я обязан этому учиться. Но ты даже не представляешь, какое отвращение я ко всему этому питаю.

Я не хочу возвращаться во дворец, где стены сковывают меня, где всё моё время расписано по мгновениям. Мне горько, что я подвожу тебя, подвожу отца, но прошу вас, поймите: такая жизнь не для меня. Наверное, я родился не на своём месте.

Сильвия, благодаря тебе я понял, как для меня важна свобода. Последние дни были глотком свежего воздуха, и если я вернусь к прежней жизни, то умру, и это не преувеличение. Я долго и много думал обо всём, упрекал сам себя (поверь, упрекал больше, чем это могли бы сделать ты или отец), напоминал о долге, но всё, что я поместил на эту чашу весов, перевесила другая: стремление к переменам и новым впечатлениям. Потому — прости, пожалуйста — я не могу остаться.

Когда ты читаешь эти строки, я уже далеко (надеюсь). Прошу только о двух вещах: не вини Гилберта, потому что он ни о чём не знал, и не упрекай бедного мальчишку, помощника кока. Я приложил немало усилий, чтобы запугать его страшным колдуном и морскими чудищами и заставить стоять на балконе вместо себя. Он делал это не из корысти, а только из страха, потому пожалей беднягу, если вдруг он попадёт в твои руки. К тому же несчастный лишился работы, а он из бедной семьи.

Не волнуйся, со мной всё будет хорошо. Намного лучше, чем если бы я остался. Люблю тебя больше всех на свете, ты самая лучшая сестра!

P.S. Пожалуйста, прости за то, что тебе придётся выслушать от отца.»

В это утро я торопился как мог и больше всего боялся, что не успею. Мне пришлось ехать к верфи вместе с Сильвией и Эрнесто, чтобы они ничего не заподозрили. В маяке мы с мальчишкой обменялись одеждой.

С парнем пришлось повозиться. В команде были юнги моего возраста, но я нацелился именно на помощника кока, так как он был похож на меня больше остальных. До отправления корабля он работал в «Клешне краба», небольшом трактире на берегу, и в последние недели я был там частым гостем. Я болтал с мальчишкой по-дружески, невзначай открывая ему различные секреты о колдунах и обитателях моря, пока он не стал тревожен на вид и не задумал отказаться от опасной работы.

Затем я его ещё и подкупил, хоть и не стал признаваться о том в письме. Он помог мне остричь волосы и на скорую руку придать им тёмный оттенок с помощью сока островного ореха. Самым трудным было заставить его ударить меня — мне нужно было сделать так, чтобы во мне не сразу признали принца. Если бы я использовал грязь или сажу, первый же член команды отправил бы меня умыться, и всё пропало бы. Требовалось нечто такое, что не смывается. Правда, мальчишка так и не смог врезать мне как следует, но я ещё использовал немного краски.

Ланс даже не обратил внимания, когда я, ссутулившись, прошмыгнул мимо него в чужой робе.

И пока я продирался сквозь толпу с саднящей щекой и заплывающим глазом, мальчишка в светлом парике и моём камзоле вышел на балкон. Сперва, я видел, он трясся от страха, но затем осмелел и даже размахивал платочком.

А теперь я сижу на корабельной кухне, которую называют камбузом, и чищу картофель. Его так много, будто мы собираемся заготовить еду на несколько месяцев плавания. Я уже дважды порезал палец, а кок оценил моё мастерство двумя затрещинами и десятком нехороших слов, и лицо болит, но всё-таки я едва сдерживаюсь, чтобы не вскочить и не заорать от восторга. Мой план удался!

Наконец с картофелем покончено, и я было устраиваюсь в уголке, чтобы отдышаться, но тут же получаю новое поручение: разжечь огонь. Когда пламя запылало, кок приказал перебрать крупу, и я нахожу, что это на редкость унылое занятие. К тому же главный по кухне торопит меня и ругает, а ведь для первого раза я даже неплохо справляюсь.

К сожалению, необходимо скрывать, что это мой первый раз, не то возникнут ненужные вопросы. Команду подбирали из лучших, и даже помощник кока (тот, настоящий) имел большой опыт работы в трактире — пожалуй, при необходимости сумел бы и сам готовить на всю братию.

Кок варит суп (хотя что его варить, суп и сам по себе отлично варится, пока этот лентяй сидит на низеньком табурете и читает засаленную книжонку «Похождения речного пирата Петашки»). Он то и дело мерзко хихикает, пока я с метлой в руках тружусь над чистотой пола.

— Куда нос суёшь, луковица недозрелая! — рычит кок, прикрывая ладонью страницу, на которую я успел взглянуть одним глазком. Похоже, что похождения Петашки были не разбойничьи, а по дамам. — Ну-ка живо мети, да пыль не поднимай, не то в суп налетит! Как тебя, такого безрукого, взяли-то?

— Простите, — покорно говорю я, склоняясь ниже над полом. — Буду стараться. Надеюсь однажды стать таким, как вы.

Кок щурит глаз, пытаясь понять, издеваюсь я или серьёзно, но на всякий случай даёт мне пинка. И пока суп не делается совершенно готов, всё гоняет меня по кухне, указывая на пропущенные участки пола — удивительно, как только метла не стирается в первый же день.

Наконец он хлюпает две порции в деревянные миски, а остальное тащит наверх, туда, где будет обедать команда. Мне кок приказывает прихватить тарелки и нарезанный хлеб, и я иду за ним, надеясь ничего не уронить и не упасть по дороге. А то ведь пол такой неустойчивый, что на нём я ощущаю себя так, будто употреблял крепкие напитки.

В большой каюте всего четыре человека — капитан Бартоломео, затем его помощник, имени которого я не запомнил, Гилберт и — неожиданно — Брадан. Как же это он оставил управление верфью и решил пуститься в плавание? Я сутулюсь больше обычного и отворачиваю лицо, ведь не один, а целых два человека здесь могут меня узнать. А чем позже меня опознают, тем меньше вероятность, что корабль развернут ради меня.

По счастью, на меня обращают внимания не больше, чем на летающую по комнате пылинку. Гилберт с капитаном рассматривают какую-то карту, Брадан угрюмо пьёт в углу, а помощник капитана, насвистывая, потирает руки и любуется супом.

— Благодарю, Симус, — поднимает капитан брови над картой, и я наконец узнаю, как зовут кока.

Симус едва заметно кланяется (а я и так старался не разгибаться), и мы выходим. Обносим тарелками остальных моряков, которые едят где попало, не покидая своих постов, и возвращаемся с опустевшей кастрюлей на кухню, к нашим двум остывшим мискам.

— Куда, морковь вонючая! — рычит кок, когда я тянусь было за ложкой. — Вычисти вот сперва кастрюлю!