— Надо же, проснулся, — говорит мне старуха. — И вправду спишь крепко, как умытый.

— Почему это — как умытый? — интересуюсь я.

— А говорится так. Вот поглядишь вечером, как с наших ребятишек перед сном грязь смывают. Уж они бегают, бегают, вопят (чтоб они были здоровы!), пока с ног не падают, тут-то мы их и хватаем. И умываем. А они вертятся, из рук выскальзывают, отбиваются. Бывает, что второй, а то и третий раз ловить приходится и перемывать. Зато спят они после такого крепко, одним словом, как умытые. Понял теперь?

— Понял, — киваю я. — А я вот хотел...

— Дай угадаю, хотел нам с рыбой помочь?

Я гляжу на рыбу, поджав губы. Рыба глядит на меня, выпучив глаза.

— Вот хороший мальчик, — радуется старуха и протягивает мне нож. — Совсем я стала уж слаба, и глаза мои не те, что прежде, а пальцы-то как трясутся.

При этом она проводит длинным когтем вдоль рыбьего брюха, одним ловким движением распарывая его и вынимая всю требуху. А затем в два счёта откручивает рыбе голову.

Я скромно сажусь рядом, беру небольшую рыбку и принимаюсь пилить ей хребет.

— Скажите, пожалуйста, как к вам лучше обращаться? — на всякий случай уточняю я. При общении с такой женщиной вежливость не повредит.

— Я же вчера говорила — звать меня Ика, а раз у меня есть имя, то им меня и можно звать, для того оно предназначено. Иль ты не только здоровьем слаб, а ещё и памятью?

— Нет, что вы, я лишь хотел...

— Выканье своё тоже оставь для всяких принцесс, мы тут люди простые! — с этими словами старуха берёт рыбу за хвост и с такой силой ударяет ею об стол, что чешуя отлетает сама собой.

— Хорошо, Ика, я понял, — говорю я и наконец с громким хрустом отрезаю голову своей несчастной рыбе.

Молодая клыкастая смотрит на меня с нескрываемой жалостью. Она тоже легко обходится без ножа.

— А я Уна, — говорит она.

— А я Сильвер, — говорю я. — А ваших детей что, всех зовут Теодорами?

— Да, — отвечает молодая и расплывается в улыбке.

— А то как же! — серьёзно кивает старуха и указывает рукой на стену.

Там во главе стола висит портрет, не замеченный мною вчера при слабом свете.

На большом куске коры при помощи угля изображено овальное лицо с двумя круглыми глазами, очень густыми прямыми бровями и крючковатым носом, глядящим вбок. Рот в виде прямой линии окружён небольшой бородой и усами. Несколько завитков по сторонам лица, очевидно, играют роль волос.

Под этим великолепием написано крупными, не очень ровными буквами, но зато без ошибок: «Теодор».

— Интересно послушать, как же так получилось, — задумчиво говорю я.

— Ну что ж, — говорит старуха. — С твоей-то помощью мы ещё долго здесь просидим, чего бы и не развлечься беседой. Началось всё очень давно. Случалось нам делать и то, о чём сейчас жалеем. Прежде мы жили хуже, в норах, а иначе и не умели. Бедно, грязно, неуютно. Хочешь не хочешь, а брала зависть к тем, кто жил в каменных домах. Собрались мы тогда да и разгромили их, чтобы все стали равны. Чтобы и те жили в норах. Да только легче нам от того не стало.

Сколько-то времени прошло, глядим — идёт по лесу человек. Очень чистый, сразу видно, из тех. Мы ему, понятное дело, тёплого приёма оказывать не стали. А он сел прямо на землю, малыша какого-то по голове погладил да и говорит: «Жалко мне вас». Можешь ты себе такое представить, чтобы нас да жалеть? Мы — сильные, крепкие, от той крови, что корнями за эту землю держится. Нас ни холод, ни голод согнуть не могут, а этот в тонкой своей рубашке принялся жалеть. Уж не знаю, почему мы его тогда же и не разорвали.

— Бабушка, — укоризненно произносит Уна, — что ты такое говоришь? Уж людей-то мы никогда не калечили.

— Много ты знаешь! — фыркает старуха и стучит очередной рыбой об стол. — Ты же вон, в доме выросла, неженка. Не то что в наше время...

— Так что там с Теодором? — напоминаю я.

— Не торопи! — грозит мне Ика пальцем в налипшей рыбьей чешуе. — Я пока, слава богам, на память не жалуюсь и ещё помню, о чём рассказывала. Так вот, стал Теодор к нам приходить. Мы его гоним, а ему хоть кол на голове чеши. Возвращается и всё тут. Нельзя, говорит, жить вот так, как звери. Вы же не звери, говорит. Нужно что-то делать, а то ведь под ежачий камень вода не течёт...

— Под какой-какой камень? — переспрашиваю я.

— Ежачий. Где ежи, значит, живут, звери такие колючие.

— А почему это вода под их камень не течёт? — вопрос так увлекает меня, что я совсем забываю не только о рыбе, но даже и о Теодоре.

— Потому что ленивые они, лежат под своим камнем и не шевелют его, — со вздохом, как несмышлёнышу, поясняет мне старуха.

— Так это же хорошо, что вода к ним не течёт?

— Нехорошо, потому что пить им станет нечего, да и помрут. Теодор очень умный, и раз он так сказал, то и я так говорю. А ты, ежели чего не знаешь, так учись.

Я послушно киваю и принимаюсь чистить рыбу. Мне кажется, получается всё лучше.

— Как вот мы учились, — продолжает старуха. — Теодор нам показал, как дома строить, как одежду шить. Приспособления всякие приносил из каменных домов. Детей читать учил, а ещё писать и считать. Да и сейчас учит. Он обычно четыре дня в каменных домах живёт, потом три у нас, но в последнее время что-то реже стал наведываться. Без него бы мы и сейчас ещё жили, как дикие, в норах, потому у нас тут все его любят. Детей, конечно, в честь него стали звать. У нас, пожалуй, с его прихода одни Теодоры и рождаются, да, Уна?

— А отчего бы и нет, — молодая клыкастая задирает нос и заливается румянцем. — У меня вот Теодора, да Дора, да Тео. Красивые имена.

— Я и не спорю, чтоб они были здоровы, — кивает Ика. — Ты рыбу-то свою дочистил, помощничек? Рыбка к ужину — это хорошо, но я-то хотела изготовить её на завтрак. Как говорится, дорога блошка к обеду.

— Почему блошка? — удивляюсь я.

— А вот если плохая хозяйка копается так, как ты, то у неё семья рада уже блох ловить и есть, — объясняет Ика, попутно отбирая у меня растерзанную рыбу и ловко избавляя её от остатков чешуи. — Чтой-то принцев стали совсем негодных готовить, ничего не умеешь, не то что Теодор. Надо бы тебе с ним встретиться.

— Я ведь сюда за тем и приехал, — говорю я. — У Теодора остались друзья, старые родители, брат — все они были бы рады его возвращению.

— Забрать его, что ли, удумал? — старуха сдвигает к переносице седые жёсткие брови. — Так мы этого не допустим, так и знай! Да он и сам не захочет...

— Грустный он совсем, — мягко вмешивается Уна. — Плохо ему. Может, и по дому скучает.

— Здесь теперь его дом, — сердито заявляет Ика и тянет из-под скамьи большой котёл. — Уна, помоги-ка бедной старушке, набери воды.

Молодая клыкастая тут же исчезает за дверью, лишь взметнулись рыжие косы.

— А ты вот что, — наклоняется ко мне бедная старушка и грозит когтистой лапой, — как увидишь Теодора, о доме ему говорить не смей! Что-то у него там случилось такое, что ему вот тут больно делается.