Вопрос подпитывался ещё тем, что я помнила, как Вадим прогонял меня из своей квартиры со словами «вали к моему братишке». И вот сегодня он приходит в квартиру нашего преподавателя и называет его братишкой. Сам Константин Михайлович нисколько этому не сопротивляется.

Услышав мой вопрос, Одинцов невесело усмехнулся и качнул головой.

— Это влажная фантазия его отца. Мы друг другу никто.

Так как далее не последовало никаких уточнений и подробностей я не стала задавать более никаких вопросов.

— М, — лишь протянула я в ответ, пока Одинцов с задумчивым видом смотрел себе в ноги.

— Его отец был моим отчимом. Лет с пяти, — вдруг совершенно спокойно произнес он. Чуть прочистил горло и покрутил в руках кружку. Я замерла и просто превратилась в слух, не желая вмешиваться в поток его мыслей и откровений. Он волен рассказать мне ровно столько, сколько хочет. — С пяти до семнадцати лет. Самые дерьмовые годы в моей жизни. Я получал за всё. За любую херню. И ни за что тоже.

Я понимала, что сейчас рядом с ним нет ни одного человека, кто понимал бы его так же хорошо, как я.

— Шрамы на вашем теле… Это он?

— Ремни, линейки, лыжные палки, вешалки… Короче, всё, что попадалось ему под руку, — Константин Михайлович смотрел куда-то в пустоту. Он явно ушёл в свои воспоминания, которыми, возможно, не так часто делился. — Он считал, что я хреново получился и меня нужно переделать. Слепить заново. Лепил, как умел.

— А ваша мама? Она не пыталась вмешаться? — спросила я аккуратно. — Спрашиваю только потому что, судя по фотографиям, ваша мама не была пьющей. По моей маме сразу видно, что она пьёт и ей становится пофиг на всё, что делает со мной отчим.

— Иногда были попытки вмешаться, но чаще всего она отходила в сторону. Уходила в другую комнату, делала вид, что ничего не происходит. Всё, что со мной делал отчим, он называл мужским воспитанием. И матери, как ты понимаешь, в этом процессе делать было нечего. Она только потом ночью, когда отчим засыпал или уезжал к себе, приходила в мою комнату, чтобы обработать раны или тихо поплакать у кровати, пока я делаю вид, что сплю.

К горлу подкатил ком. Я втянула носом воздух вместе с соплями.

— Почему она не выгнала его? Сама не ушла?

Константин Михайлович молча повел губами и поджал губы.

— Такая любовь, — выронил он, наконец. С грустной улыбкой мельком глянул на меня и, тяжело вздохнув, вновь опустил взгляд в кружку в своих руках. — Этим вопросом я тоже задавался каждый день. Спрашивал у мамы. Но ответа так и не услышал. Ну, кроме тех, в которых значилось, что вырасту и всё пойму. Я вырос, но так нихрена и не понял. Он ведь и её бил тоже. Очень сильно. Сколько раз она лежала в больнице по его вине… Это ведь всё не прошло бесследно. У неё из нормально функционирующих органов остался, наверное, только аппендицит. Остальное всё отбито, убито, что-то удалено… Последние годы она почти не выбиралась из больниц.

— За что он так с ней?

— Ревность. Банальная идиотская ревность. Вместе с ним в машине она никогда не поднимала глаза на дорогу. Знаешь почему? — я отрицательно мотнула головой. — Потому что там мог быть мужчина, на которого она могла случайно посмотреть. Просто, как на фонарный столб, например. Мимоходом. Не акцентируя. Отчим воспринимал это как флирт с её стороны, и… Дальше ты и сама догадываешься.

— Кошмар! — выдохнула я шокировано, прижав пальцы к губам. — Но, получается, он сам изменял? У вас с Вадимом ведь разница… сколько? Лет десять?

— Девять. Мать Вадима была очередной его любовницей, но отчим немного промахнулся, когда с ним приехал знакомиться её отец. По слухам, он какой-то крутой чувак родом ещё из девяностых, а его дочка залетела и нажаловалась. В общем, разговор её отца с отчимом закончился тем, что отчима прикопали в лесу, оставив на улице только голову, чтобы лучше думалось. Потом он, конечно, развелся с моей мамой, женился на матери Вадима…

— Но вы сказали, что он до семнадцати лет был вашим отчимом.

— Он вбил себе в голову, что я всё ещё недоделан. А он, как порядочный гражданин… — едкая усмешка коснулась губ мужчины. — … не мог просто так бросить недоделыша. Тестю внушил, что я реально его сын, от которого он не может отказаться и… В общем, регулярно приезжал, чтобы меня воспитывать. Ходил на родительские собрания вместо мамы, подпитывался там информацией, а вечером проводил воспитательные… беседы. Заодно маму контролировал. Он ведь до последнего считал её своей собственностью. Да и сейчас наверняка считает. А ещё приводил ко мне Вадимку, внушал нам обоим, что мы братья, должны держаться вместе и всё в этом духе. Вадимка малой был. Вёлся на всё это. А потом отчим, когда Вадимка пошёл в первый класс, придумал «классную» схему по его воспитанию. За все его косяки он бил меня. Самого Вадимку бить нельзя было, как и его мать. Там же есть авторитетный дед, да и отчима теперь от той золотой кормушки, к которой его приставили, не оттащишь. В общем, Вадим косячил, а получал я. С шестнадцати лет, почти полтора года я огребал за двоих. Вадим по началу пытался сочувствовать, плакал, даже пару раз защитить меня пытался, а потом выкупил прикол — он же может делать всё, что захочет, но ему за это ничего не будет. Так я и огребал почти до окончания одиннадцатого класса. А потом, видимо, потому что я физически окреп и поднатаскался во всяких уличных драках, я избил отчима. Наконец, смог дать ему отпор. Я об этом не жалею. Нисколько. Даже, наверное, повторил бы ещё раз. Единственное, в чем я себя виню, спустя столько лет, это в том, что всё это видел Вадимка. Он тогда жестко испугался. Наверное, подумал, что после отчима я побью ещё и его. Честно говоря, я сам себя тогда испугался. Но я просто выкинул их из квартиры. Больше отчим при мне порог не переступал.

— И он так просто спустил вам то, что вы его избили? — я слушала и не верила, что такое действительно бывает в жизни.

— Он записал это в свои заслуги. Ну, то, что я его избил и выкинул, — усмехнулся Одинцов. — Типа, наконец-то он воспитал мужчину.

— Больной.

— Потом я закончил школу, уехал в другую область и поступил там в универ с уверенностью, что больше отчим не сунется в нашу квартиру. Но через два месяца позвонила соседка и сказала, что он опять приехал, избил маму и её увезли в больницу. Оказалось, что это не первый раз. Просто до этого мама молчала о том, что он приходит. Хоть я и спрашивал у неё. В общем, пришлось возвращаться, переводиться на заочку в наш универ и присматривать за мамой. И лекарь, и охранник… Как бы сильно я на неё не злился и ненавидел за то, что она каждый раз открывает ему двери, пока меня нет, я не смог перестать её защищать.

— Просто вы хороший сын и человек.

— Хороший сын и человек увёз бы её отсюда за собой, — холодно припечатал Константин Михайлович, поставив кружку с чаем, к которому так и не притронулся, на столик между нами. — А я не смог найти доводов и уговорить её на этот переезд. Так она здесь и умерла.

— Ужас, — выдохнула я едва слышно и шумно сглотнула, чтобы погасить выступающие слёзы. — На вашем фоне моя жизнь не так уж и плоха, — я попыталась изобразить подобие улыбки на своих губах, но горечь при взгляде в голубые глаза напротив не позволила мне поднять даже одного уголка губ.

— Ну, а ты, Мельникова?

— Что я?

— Теперь твоя очередь. Рассказывай, как докатилась до жизни такой, — с легкой улыбкой Константин Михайлович вновь откинулся на спинку стула и, слегка склонив голову, начал молча смотреть на меня.

От его взгляда, ожидающего историю, стало неловко.

Я тоже хотела поставить кружку на столик, но остановила себя, поняв, что она нужна мне хотя бы для того, чтобы смотреть в неё и не видеть, какими глазами будет смотреть на меня Константин Михайлович, слушая мой нисколько не радужный рассказ.

— Вы, наверное, и так всё поняли. В общих чертах.

— Расскажи всё сначала. Ты кому-нибудь раньше рассказывала обо всём? Вот прям, чтобы ничего не утаить?