Он всё сыпал и сыпал вопросами, буквально кувалдой разрушая мою броню.

Я не выдержала этого давления. Резко встала, уперлась ладонями в стол и, приблизив своё лицо к лицу Одинцова, через стиснутые зубы, не сводя взгляда с его глаз, произнесла:

— Меня вчера пытались изнасиловать двое. Отчим и его друг, — в ярких голубых глазах отчетливо показался шок. Я услышала, как он перестал дышать и начал смотреть на меня совершенно по-другому. — Как вы думаете, я оставлю там сестру? Или, может, вы думаете, мне есть дело до того, будет на меня кто-то заявлять или нет? Мне насрать! Ясно?! Я просто заберу сестру и уеду. Пусть делают, что хотят, но меня они больше не достанут.

Одинцов смотрел на меня, не мигая. Он вглядывался в мои черты, в глаза. Морщинка между его бровями становилась всё глубже.

— Что вы так на меня смотрите? Вы же звонили Вадиму! — передразнила я его пафосную интонацию.

— Он не сказал о том, что тебя хотели изнасиловать, — как-то отрешенно бросила мужчина, теперь разглядывая синяки на моём теле совершенно иначе. — И ты хочешь просто убежать? Не заявишь в полицию о случившемся?

— А толку? — фыркнула я и села обратно на стул, спешно утирая выступившие слёзы. — Ему никогда ничего не было, даже когда приезжала полиция. Заберут на ночь и отпустят.

— Кто-то уже писал на него заявление?

— Мама. Несколько раз. Но утром она всегда его забирала. А отчима выпускали.

— И ты не рассматривала вариант с тем, чтобы не забирать заявление?

— Вы думаете, всё так просто? — усмехнулась я невесело. — Он всё равно заставит его забрать. Или мама.

— Почему?

— Потому что будет хуже.

— Почему? — как попугая повторил Одинцов.

— Потому что он разозлится.

— И вы с мамой молчите годами? Терпите его побои, лишь бы не злился? — в его словах звучала ирония и даже издевка.

— Вам этого не понять.

— Да нет. Я, как раз, прекрасно всё понимаю. И знаю, что это ваше молчание вас и убивает. Вы самоубийцы, — заключил он безжалостно. Я не придумала, что ему на это ответить. Потому что, если отбросить потрепанную гордость, так оно, по большому счёте, и есть. — Значит так, — шумно выдохнул мужчина, и я боковым зрением уловила, как он сел ровнее. — У тебя есть два варианта, Алёна. Первый — твой. Ты забираешь эти деньги, проворачиваешь свой план с похищением сестры и, с большой долей вероятности, едешь не в светлое новое будущее, а в тюрьму. Сестра возвращается в семью, где всё так же остается безнаказанный отчим и делает всё, что ему придёт в голову, но уже с твоей сестрой. И, ты говорила, там ещё есть какой-то друг, да? Но ты уже не сможешь её защитить или спасти, потому что тебе будет неудобно делать это через решетку. Либо ты пользуешься вторым вариантом, если действительно хочешь спасти сестру и себя, но сделать это раз и навсегда.

— Что за вариант? — спросила я глухо.

— Мы едем в полицию, — слова, окутывающие ужасом. — Снимаем побои, ты пишешь заявление и, в целом, идёшь до конца. Именно это я имел в виду, Алёна, когда говорил, что помогу тебе только в том случае, когда мы оба будем уверены, что ты не дашь заднюю. И, как видишь, в обоих вариантах трахаться с кем-либо тебе необязательно. Но при втором варианте у тебя есть вполне реальный шанс засадить отчима на несколько лет в тюрьму, а там дальше, кто знает, возможно, ты даже сможешь оформить опеку над сестрой и забрать её, куда тебе угодно, но уже на вполне законных основаниях, — он говорил со мной так, будто я уже беседую с судьёй или прокурором. Не меньше. — Вот деньги, — он придвинул их к краю моего стола. — Ты можешь забрать их сейчас, но больше никогда не рассчитывать на мою помощь. Либо выбираешь вариант, в котором все виновные понесут должное наказание. И в этом случае, клянусь, я буду с тобой до конца. И сделаю всё, что от меня потребуется. Просто хоть раз позволь себе не молчать.

— Ну, да, — хохотнула я, чувствуя горечь на языке. — Так я и поверила, что вам это нужно и вы пойдёте до конца. Никому никогда не было нужно, а тут появились вы, и вам срочно приспичило меня спасти. Угу.

— Да, приспичило, — с легкостью согласился мужчина. — Я не смог спасти маму, потому что она предпочла молчать до последнего. Она находила отчиму миллион оправданий, и, в конце концов, это её и погубило. Повторюсь, пока ты сама этого действительно не захочешь, тебя не спасёт никто. Даже ты сама. Твой отчим заслуживает наказание? Настоящее. По закону.

— А если не получится? — мой голос дрогнул. — Опять…

— Ты хоть раз пробовала дойти до конца? Стоять на своём?

Я отрицательно покачала головой.

— Я боюсь, — выронила я едва слышно, снова начав плакать. Дрожь охватила всё тело. Мне не холодно. Мне действительно страшно, даже от мысли, что я хотя бы одной ногой могу встать на путь сопротивления, который всю жизнь обходила стороной. Потому что эта дорога вела в темный лес, в котором скрывалась пугающая неизвестность и ещё больший страх, чем страх просто быть в очередной раз избитой и униженной. — Мне страшно, — вырвался из лёгких всхлип.

В тишине кухни скрипнул стул. Боковым зрением я уловила, как Одинцов вышел из-за стола и присел рядом со мной на корточках. Он не касался меня, не пытался утешить поглаживаниями или любым другим телесным контактом, он просто поймал мой взгляд.

— Если ты пойдёшь до конца, он тебя больше никогда не тронет. Я сделаю для этого всё от меня зависящее.

До побелевших пальцев я сжимала край полотенца, что было на мне.

Бросала косой взгляд на деньги у края стола, слышала дыхание Одинцова, который всё ещё сидел рядом со мной.

Я не знаю, что мне делать. Не знаю.

Я боюсь настолько, что даже не представляю себе следующую встречу с отчимом. Мне кажется, один только его взгляд вновь заставит меня молчать и терпеть.

Проще всего сбежать. Взять сестру и сбежать.

Но Одинцов прав, я даже близко не думала о том, что за это может последовать наказание. И в таком случае я уже никак не смогу защитить сестру, потому что в самые страшные дни меня попросту не будет рядом.

Роняя слёзы на руки, запутавшись и просто мечтая закрыть глаза так, чтобы это прекратилось, я решительно, но с чувством нарастающего страха, выдохнула:

— Хорошо. Я пойду до конца. Я больше не буду молчать.

Странное чувство.

Я пришла заявить о преступлении, но все смотрят на меня так, будто преступница здесь я.

В глазах людей в форме ни капли жалости или сострадания. Для них мой искалеченный вид — ежедневная рутина.

Тяжело вздыхая, они фиксируют синяки, фотографируют их, заставляют раздеться и снова фотографируют каждый участок тела.

Одинцов ходит за мной от кабинета к кабинету, но внутрь не заходит. Ждёт рядом. И, наверное, только знание того, что в коридорах этого серого неприветливого здания есть человек, который меня поддерживает, заставляет меня идти до конца. Я, не кривя душой и ничего не приукрашивая, отвечаю на все вопросы. Подробно. Даже на самые неудобные.

Рассказываю весь вчерашний вечер буквально поминутно. Стараюсь не смотреть на человека в форме, заполняющего протокол, потому что он смотрит на меня так, будто пытается в чем-то обвинить меня. Да и его вопросы, в принципе, об этом и говорят.

Поэтому я просто смотрю на свои руки и говорю обо всем открыто и честно. Даже если за это в дальнейшем последует какое-то наказание для меня, то я хотя бы буду знать, что была честна и не соврала ни единого слова.

Они попросили номер и адрес Колесникова.

Мой адрес, номер и все данные они потребовали в самом начале.

С нескрываемым осуждением слушали, как я рассказывала о том, что я и сестра терпели годами. Правда, я так и не поняла, кого именно они молчаливо осуждали.

Оставляли сидеть меня одну в кабинете. Уходили, приходили. Находясь рядом со мной, обсуждали какие-то свои внутренние темы и снова вспоминали обо мне.