Краска на стенах в этой клинике идеально белая. Без единого пятнышка. Без малейшего скола. Мечта перфекциониста. В просторном коридоре стоит мягкая мебель и современная кофемашина с кулером. Лампы под потолком не мигают, светят ярко и без перебоев. И тем не менее, сидя здесь, в удобном плюшевом кресле, мыслями я проваливаюсь на обшарпанный деревянный стул роддома номер шесть.

Тогда отделение неонатологии стало практически нашим вторым домом. В палату к матери меня не пускали, поэтому я часами сидел в узком коридоре пока папа или бабушка ее навещали и разговаривали с врачами. Даже на брата мне не давали посмотреть. Да и говорили о нем мало. Это было запретной темой. Слишком тяжелой и неприятной.

Возможно, был бы я поменьше, смог бы воспринимать это как какое-то приключения, пытался бы разглядеть карту сокровищ в узоре из трещин на стене или представить, что сижу в темном подземелье дракона, чахнущего над златом. Но мне было двенадцать. И я хоть и был еще сопливым пацаном, прекрасно все понимал. Видел перманентную грусть в глазах родственников, постоянно ощущал спертый запах безысходности. Этот невыносимый аромат преследовал меня не только в больнице, но и дома. Мне казалось, что я весь тогда пропитался обреченностью. До костей.

И несмотря на то, что сейчас я взрослый серьезный мужик, а клиника — одна из лучших не только в городе, но и в стране, этот зловонный запах снова забивается в мои ноздри. Заполняет легкие пузырьками безнадеги и отравляет кровь отчаянием.

И это действует на меня словно электрошок. Каждый атом внутри электризуется и вопит от боли. За свою жену. За нашего сына. За нас.

Как так, черт возьми, получается, что я снова сижу в коридоре? Я уже не пацан! Я должен быть с ней. В этот момент мы должны быть вместе. Какая я, мать вашу, надежда и опора, если сижу здесь, пока она — там? Одна. Пусть и без сознания, но одна.

Хватаю за руку перепуганную медсестру и требую выдать мне халат и маску.

Едва взглянув на меня, она отшатывается, но все-таки указывает на стойку в конце коридора, где стоит контейнер с одноразовыми расходниками.

— Вам туда нельзя, — кричит она вслед.

— Можно, — уверенно заявляю. — Я муж. И отец. Мне можно все.

Натягиваю на себя халат, маску и даже шапочку надеваю. Я уже достаточно налажал, не хватало еще занести на себе какую-нибудь инфекцию. Хорошо бы весь этот чертов костюм сжечь, чтобы избавиться от любых напоминаний о той брюнетке.

Я ведь даже лица ее не видел. Просто размытое пятно слева. Жужжащее, словно муха, пятно. Появись жена на минуту позже, эта девица бы уже смылась в поисках более сговорчивого папика. Но случилось, что случилось. И теперь я просто обязан все исправить.

Я хотел сделать ей больно? Прекрасно, у меня получилось. Браво.

Вот только почему-то у самого сейчас внутренности наружу и сердце наизнанку. Кретин. Я поступил как самый настоящий кретин!

Врываюсь в операционную и навстречу мне бросается одна из медсестричек. Врач прикрывает собой кровать с Мирой, будто боится, что я ей наврежу. Согласен, видок у меня тот еще — красные, налитые кровью глаза, темная щетина и алкогольное амбре, которое не в силах скрыть тонкая одноразовая маска. Но я бы никогда не навредил своей жене. Никогда!

Вот только на самом деле уже навредил… И не один раз. Моей самой любимой девочке!

— Вам сюда нельзя, — медсестра не просто машет руками в мою сторону, она хватает меня за рукав рубашки и настойчиво тащит к выходу из палаты. Точнее, пытается тащить. Но я не двигаюсь. Словно гора замираю посреди операционной и смотрю только в одну точку — на голую щиколотку Миры. Все остальное прикрывает тело доктора и какие-то массивные приборы, но почему-то именно это становится последней каплей. Голые пальчики с аккуратным белым лаком окончательно меня отрезвляют и я ору во всю силу легких:

— Отменяйте. Доктор, отменяйте все. Спасайте ребенка. Сохраните нам этого ребенка, пожалуйста!!

Руки медсестры на моем предплечье каменеют и, бросив испуганный взгляд на врача, она одними губами произносит:

— Уже поздно, Марк Георгиевич. Мне очень жаль, но уже поздно.

Несколько раз смаргиваю, пытаясь осмыслить ее слова. Что значит поздно? Что она имеет в виду? Как может быть поздно? У нас есть еще несколько месяцев. У нас, черт возьми, есть десять шансов из ста!!! Целых десять!

А затем меня с головой накрывают свои же слова. Топят. Заставляют захлебнуться собственными мыслями. Я же сам попросил доктора. Сам сказал, чтобы он помог мне не потерять жену.

Кажется, я начинаю оседать на пол, но твердая стена за спиной вовремя ловит мое онемевшее тело.

— Марк Георгиевич, — слова врача доносятся словно сквозь вакуум. — Это случилось до нашего с вами разговора. К сожалению, к тому моменту, как мы начали обследование, сделать что-либо было уже поздно…

Он похлопывает меня по плечу и сочувственно заглядывает в глаза. Этот доктор совсем не похож на тех безэмоциональных врачей, что слонялись по больнице, когда там лежала моя мать. Но это, конечно же, ничего не меняет.

Зря он рассчитывает на то, что от его слов мне станет легче. Пусть он не успел привести в действие наш договор, но этого ребенка все равно убил я. Своими гребанными ущербными генами!

Прихожу в себя постепенно, болезненными волнами. Сознание оживает первым, а вот тело кажется онемевшим и чужим, совсем не поддается контролю. И лишь сердце надсадно колотится, заставляя поверить, что я все еще жива. Мое бедное сердце… дырявая кровавая плоть.

Я пытаюсь поднять правую руку, чтобы пощупать живот… чтобы убедиться, что врач меня не обманул, но она не слушается. Меня словно кандалами приковали к этой кровати.

Паника уверенным потоком просачивается в кровь, разгоняя страх по венам. Что, если доктор меня обманул? Что, если только сделал вид, что согласился на мое предложение? Его страшные слова до сих пор резонируют в голове. Жестокие. Безжалостные.

Как он мог? Давать такие прогнозы еще до того как провел осмотр? А как же клятва Гиппократа? Как же банальная порядочность? Умом я понимаю, что он следовал приказу моего мужа, ему нужно было убедить меня, что все плохо, склонить меня к верному решению… Верному, по их мнению, конечно. Но душа болит, отказываясь верить в такой цинизм. В то, что у жизни ребенка есть цена. В то, что один человек может назвать эту цену, а второй не раздумывая согласиться.

К счастью, УЗИ показало, что кровотечение вызвано ретрохориальной гематомой и есть все шансы, что она рассосется… в отличие от порока сердца. Об этом доктор тоже, конечно же, не забыл напомнить.

Но он меня понял. Он поверил. Несмотря на то, что мои крики больше походили на истерику сумасшедшей, он согласился мне подыграть. Согласился рискнуть своей карьерой.

Не думаю, что причина была лишь в кольце. Оно безумно дорогое, но оплатить ему безбедную старость явно не в состоянии. Поэтому мне хочется верить, что решающую роль сыграла его человечность. Он дал нам шанс. Мне и моему малышу.

И я им воспользуюсь. Уеду из этого города, чтобы муж никогда не узнал. Чтобы никогда не понял, что его обманули.

На этот раз я не теряла сознание, но доктор убедил меня, что моему организму нужен отдых. Я не запомнила название лекарства, которое мне вкололи, но практически сразу погрузилась в тяжелый сон без сновидений. И вот сейчас я болезненными рывками выныриваю из него. Жадно хватаю воздух, с третьей попытки разлепляю веки и, наконец, понимаю, что за тяжесть я чувствовала на своей руке.

В кресле рядом с моей кроватью сидит Марк. Спит в неудобной позе, едва уместившись на слишком узком сиденье, но при этом держит мою руку.

Наши пальцы не переплетены. Его ладонь просто лежит сверху на моей и почему-то я рассматриваю это как верный знак. Словно сама судьба шепчет мне, что мы больше не пара. Не вместе.

Наше «вместе» дало трещину вчера в кабинете врача, а затем в холодном коридоре клиники оконательно разлетелось на осколки под гнетом его беспощадных слов. Слов, которые навсегда отняли у нас право на «жили они долго и счастливо».