Рав допивает коньяк залпом, пожимая плечами. Ту ситуацию он вспоминать не любит, но, все же, отвечает:

— Как, как? Да как обычно. Что там женщинам надо? Признание в любви. Цветы. Брюлики да подороже. Тачка новая.

— С моей так не прокатит, — мотаю головой. Мира другая. Ей все эти вещи даром не нужны, прощение новым Картье или Мерседесом не заслужить.

— Погоди, братан, так ты тоже… того? Закрутил шашни с кем-то, а она узнала?

— Ты совсем дурак? — я смотрю на друга, округлив глаза. Как ему вообще это в голову пришло? Он прекрасно знает, что мне кроме Миры, никто не нужен.

Я даже других представлять не хочу, от этой мысли сразу мутит и холодный ком оседает тяжестью в желудке. Слишком мерзко думать о других женщинах, когда мы через такое прошли.

— Я к себе бабы никогда ни одной не подпускал, кроме того раза в баре. И себя за него до сих пор корю.

Рав встает, подливая очередную порцию коньяка к себе в стакан, проходит ближе и тихо говорит:

— А она? Где была-то все это время? Неужели, ей одной удалось сбежать так, что ни менты, ни детективы частные ни нашли? А главное, бабки она откуда на это все взяла? Без твоей помощи.

Его слова отравляют нутро ядом. Я и сам задаюсь этим вопросом, но теперь, когда на горизонте объявляется какой-то Александр, все приобретает другой, новый смысл.

Ее нежелание прощать меня и мириться. Отстраненный взгляд. Отдаленность. Я прокручиваю последние дни, мрачно осознавая, что этот незнакомый черт с горы может вдруг стать третьим лишним.

Но я все еще не готов делиться своей женщиной, и отступать — тоже. Я отец ребенка, и нас связывает с ней куда больше, чем с любым другим мужиком на планете.

— Есть тут у меня одно подозрение, — медленно, нехотя сознаюсь я, — нужно пробить одного человечка… и выяснить, чем жила Мира все это время.

Время в больнице течет совсем иначе. Дни сменяются днями, и в какой-то момент я забываю, как выглядит внешний мир.

Но в этом есть и свои плюсы.

Одинаковый распорядок дня привносит успокоение: еда по расписанию, процедуры, бесконечное сцеживание молока, чтобы оно не пропало, приезд Марка, свидание с сыном.

Пока он все еще лежит отдельно, и каждый момент, что я провожу наедине с малышом, бесконечно трогателен и важен. Я уже не помню, как жила раньше, без него.

Без этих крохотных пяточек, с которых постоянно сползают носочки, и я подтягиваю их уже привычным движением, наловчившись даже с учетом количества трубок и проводов.

Присутствие Марка в нашей жизни тоже становится привычным. Он приезжает каждый день в одно и то же время, неизменно с едой, вещами для меня и сына, пахнущий свободой, ноябрьским уже морозным воздухом и самим собой.

Тем запахом, от которого я когда-то сходила с ума, но теперь держусь.

В один из вечеров, когда мы оба стоим возле нашего малыша, так близко, что можем почти соприкоснуться руками, Марк очень тихо говорит:

— Мир, пришло время дать ему имя.

Я киваю и, ощущая вдруг ком в горле, так же негромко отвечаю:

— Николай. Я назову его Николай, в честь чудотворца, которому молилась всю беременность.

И мне кажется, это правильно. Такое простое, красивое имя — и как много оно значит для меня. Для сына.

— Николай, — повторяет Марк медленно, словно примеряясь. Я думаю, что он мог хотеть другое имя. Что ему может не нравиться мой выбор. Что решила без его участия и не спрашивая мнения.

И снова злость накатывает, я распрямляю плечи, заглядывая ему в лицо с вызовом, но не вижу ничего плохого.

Он ловит мой взгляд и кивает:

— Красивое имя. Ему идет, — и тогда я снова сдуваюсь, как шарик без воздуха, без необходимости спорить и что-то доказывать.

Да мы и не спорим. Вежливый нейтралитет двух родителей одного ребенка, родителей, разделенных огромной стеной. И мне горько, что все не так, снова не так.

— Привет, Николай, — Марк просовывает руку, пожимая крошечный кулачок, — будем знакомы теперь уже официально.

И я, не удержавшись, тихо смеюсь, наблюдая, как Коля перестает кукситься и улыбается. Еще неосознанно, но так подходяще моменту.

На следующий день я получаю свидетельство о рождении в большой картонной папке. Соболевский Николай Маркович.

Улыбаюсь, осторожно поглаживая его имя на плотной бумаге, погрузившись в свои мысли, поэтому не сразу реагирую на свою фамилию.

— Соболевскаааая, — растягивая гласные, зычно повторяет медсестра, — выписываем вас сегодня. Готовьтесь.

Но я совершенно не готова. Замираю, раскрыв рот от удивления. Выписывают? Мы едем домой? Я и Коля — спустя столько дней в больнице, сдав столько анализов, сцедив литры молока? Взгляд лихорадочно мечется по палате, которая обросла вещами настолько, что я даже не знаю, как начать все собирать.

За что браться в первую очередь. Я так ждала выписки, но оказывается, что совсем к ней не готова.

Марк заявляется в тот момент, когда на кровати высится гора пакетов, и я, устало вытирая пот со лба, пытаюсь побороть мельтешение перед глазами. Не представляю, куда все это тащить — в нашей маленькой квартирке на двоих просто нет столько свободного места, там будущая кровать Коли еле втиснется, не говоря уже о коляске. Наверное, гулять я в первое время буду на балконе — от лифта последние ступени с коляской и малышом мне просто не преодолеть.

— Почему сразу не позвонила? — мигом оценив масштабы, спрашивает Марк. Я не удивлена, что он так быстро узнал и приехал. Соболевского обожают все медсестры, да и врачи. С одними он вежливо-любезен, а для других… Для других за это время Марк заказал новое оборудование, которое в России теперь так просто не достать. И тем самым растопил сердце даже строгой Анны Вячеславовны. И если сначала она относилась к нему довольно строго, даже не зная всей нашей истории в полной мере, то теперь дублирует всю информацию о Коле по телефону.

— Я… не подумала.

В руках мужа еще один пакет. Большой. Я пытаюсь разглядеть, что внутри, но он заботливо мне подсказывает:

— Я вещи на выписку привез. Для тебя и Николая.

И пакет мне протягивает, так, что я, не раздумывая беру. И впервые, за столь долгое время, мы соприкасаемся друг друга по-настоящему, так, что из глаз искры и в теле давно забытое ощущение. Я замираю, глядя на лицо мужа, отца нашего Коли, и не знаю, куда себя деть от смущения. Все это как-то неожиданно. Не нужно, да и ни к месту. Но я чувствую. Тепло, что разливается внутри, затрагивая румянцем щеки, заставляя отводить взгляд и смущенно заправлять волосы за ухо. Я даже дыхание его изменившееся, чувствую физически.

— Выйдешь? — прошу, откашлявшись, — мне надо переодеться.

И он кивает, молча забирая разом всю гору пакетов, коробок и вещей, оставляя меня наедине саму с собой.

Из больницы я выхожу, моргая от яркого солнца и удивленно оглядываюсь. Я столько дней не была на улице, и воздух кажется упоительно-пьянящим, и я не могу им надышаться. Так пахнет свобода, свобода от больниц, дурных вестей и тягостного ожидания, и я даже улыбнуться себе позволяю, будто самое тяжелое уже позади.

Наш сыночек живой. И восстанавливается даже лучше, чем по прогнозам врачей. И сейчас, завернутый в большой конверт, в костюме мишки, он покоится в огромных ладонях Марка, который идет с такой осторожностью, будто несет хрупкое стекло.

В кармане его пальто моментальные фотографии — нас поймал парень с фотоаппаратом на выходе и заставил изобразить счастливую семью. Вышло странно, у меня глаза перепуганные, Марк растерян, но пусть. Сыну нужно будет знать, что его любили с самого рождения.

Мы спускаемся со ступеней предельно осторожно, когда громкий оклик заставляет нас обоих с мужем вздрогнуть:

— Ура Соболевским!

Равиль. Сумасбродный друг мужа стоит напротив с охапкой цветных шаров, с женой и своими тремя дочками, и все они радостно хлопают в ладоши и кричат нам.

Я хочу попятиться назад, но заставляю себя застыть на месте. Балаган какой-то, я думала, мы тихо поедем домой, чтобы наконец, остаться, наедине с сыном.