— Здравствуйте, Авдотья Глебовна, — сладко и одновременно с киношной грустинкой проговорил Серый, вещал, будто мёд лил. — Это звонит друг вашего сына Шныря, то есть Пети.

Мои худшие подозрения оправдались. Вот зачем Серый рылся в тумбочке Шныря. Он узнал телефон его матери и теперь в заявке на звонок вписал вместо своих родственников её номер. Просек тогда, что она деньжатами разжилась с продажи дачи, и решил дельце провернуть. Вот, падла…

Я продолжал слушать с пикающей трубкой у уха, плотно прижимая динамик. Казалось, что все вокруг видят мой лжезвонок и слышат гудки. Номер я больше не набирал, делал вид, что жду ответа абонента. А между тем мошенник продолжал накидывать в трубку:

— Ох! Авдотья Глебовна, сын ваш сейчас в лазарете. С ним беда. Ой, не спрашивайте, все плохо. Очень плохо… На него такое хотят повесить! Да вы не волнуйтесь, на самом деле он ни в чем не виноват, просто под горячую руку этим махинаторам подвернулся. Ну вы понимаете… Не понимаете? — Серый начал заговорщически шептать, нагоняя страх на старушку: — Я сильно не могу говорить, а то и мне достанется. Петя просил вам передать, что очень скучает и если что, чтобы вы на него не серчали и не поминали лихом. Он боится, что больше вас не увидит. Что?.. Да вот так, да… Помочь ему? Ну не знаю… Хотя, тут такое дело… Можно, конечно, попробовать откупиться. Они сумму озвучили, конечно, но я не стал вам говорить, чтобы не расстраивать. Он парень скромный и только позвонить просил, а если пострадает, тут уж… Откуда у вас такие деньги, авось само обойдется как-то. Но на всякий случай я вам его прощальный привет передаю. Петя просил передать, да… Что сколько? Сколько денег? Да какая разница, Авдотья Глебовна? У вас все равно таких нет. Много надо. Как — не могу, конечно, могу сказать. Полмиллиона рублей. Представьте? Ни стыда, ни совести! Что? Как это — есть? У вас есть⁈ Замечательно! Вы просто спасете моего друга Петьку. Да, конечно, знаю, что он ваш сын. Авдотья Глебовна, миленькая, я сейчас вам номер продиктую, туда сумму переведите, пожалуйста, прямо сегодня, и порешаем все. К номеру телефона карточка привязана, вы знаете, как оно сейчас. Жду… Ага. Взяли авторучку? Все, пишите. 8 902…

Дальше он продиктовать не успел, я резко подошел и вырвал у него трубку.

— Заткнись, гнида!

Серый отпрянул, в бессильной злобе вращая зенками, а я прижал плотнее его трубку к уху и уже спокойно и ровно проговорил:

— Авдотья Глебовна, только что узнал, что с сыном Петром вашим все наладилось. Ага, я тоже рад. Так что не волнуйтесь и денег никуда не вздумайте переводить. Завтра он вам позвонит и все расскажет. Нет не из лазарета, его выписали. Да там колика была обычная, врачи, как всегда, напутали, сами знаете, какие у нас врачи. Всего доброго и не переживайте. Завтра Петя с вами свяжется, и сами все с ним обсудите. Да мне-то за что спасибо? Я просто передал его слова. Все с ним хорошо… Спасибо. До свидания!

И положил трубку.

— Ах ты, сука! — опомнившись от моей наглости, зашипел Серый, готовый вцепиться мне в горло.

Я незаметно сжал кулак, если что, намереваясь угостить его прямым встречным, но к нам уже спешил начототряда.

— В чем дело, Морозов? — грозно уставился на меня Пантелеев, успев разглядеть, как несколько секунд назад я отнял трубку и приложился к телефону Серого. Дело ясное — не положено.

— А ты запись его разговора послушай, майор, — кивнул я на Серого.

Тот теперь засунул язык в одно место, и спесь как рукой сняло. Вид изображал безобидный и нарочито придурковатый, как у персонажей Крамарова. Но я видел, как подрагивают его ручонки, как скатывается капля по виску, где пульсирует жилка. Пересрался гадёныш. Оно и понятно, его выход на свободу по УДО грозится накрыться тазом. Ведь если Пантелеев всё узнает — налицо еще один состав мошенничества, за которое совокупный срок впаять могут запросто. Пусть как и за неоконченное преступление, через статью тридцатую, но все одно — две трети от предусмотренного срока можно схлопотать. К тому же при непогашенной судимости это будет считаться за рецидив. А это уже отягчающее. Но мне пофиг на проблемы собрата-сокамерника. Да и не собрат мне этот урка, который доверчивых старушек обирает.

Начотряда опешил… Понял, что дело нечисто, но мне на секунду показалось, что он не слишком хочет прослушивать запись. Морда озадаченная, рука затылок скребет. Он глянул на меня и, видя, что отступать я не собираюсь, все же вызвал «кумовьев» (оперативников ФСИН) и сообщил им, что необходимо прослушать запись. Один из них, радостный, сразу ускакал к куму (так мы называли начальника оперчасти). А несостоявшегося телефонного мошенника прямо из переговорной увели в оперчасть.

Серый напоследок зыркал на меня взглядом злобным и ядовитым, что скунс на помойке. Что-то бурчал себе под нос, мол, амба тебе, Мороз, Земля круглая, на краях встретимся.

Я лишь усмехнулся в ответ. Пуганый. Свое Сан Саныч уже отбоялся. Даже мысль поймал нехорошую, что и помереть сейчас мне совсем не страшно. Страшно разве что умереть здесь, на зоне. Хочется все же там, на воле, хоть и чужой и враждебной, но на «воздухе». Как «белый» человек.

Что ж… поступил я с Серым, вроде как, не по понятиям, но зато по уму, по совести… И никто меня не упрекнет. Ни урки, ни дубари с кумовьями. Последним так вообще «палка» в подарок получилась. Срубили легкое преступление, палка да палка — вот тебе и поощрение от начальства или звание очередное. Да и мне бонус в копилку отношений с администрацией учреждения. Все-таки многие я дела с ними уладил. Мирно жить всегда легче, чем с террором, менее энергозатратно. Хозяин — человек неглупый, но тяжелый, особенно раньше был. Часто буром пёр и гайки сидельцам закручивал. И народ тогда администрацию не жаловал. Раньше, помню, на любой бунт и кипиш зэки с пол-оборота поднимались. То жрачка невкусная, то в помещении дубак, ту курилку запретили. Подбивал их на бунтарства Лешка Копытин. Вроде вор в законе, но не настоящий. Апельсином таких называют, это который купил титул себе. Но потом Лешка и вовсе отрекся от АУЕ, когда вышел закон карающий верхушку воров, и поправки соответствующие в УК внесли. Один только факт, что ты вор в законе, навлекал уже пятнашку, причем не строгого, не особого, а тюряги сразу. Вот и отрекся Лешка, а делишки всё одно свои мутил, пока от тубика не окочурился.

Тогда-то, в безвластие, ко мне стали сидельцы прислушиваться. Даже бывшие Лешкины прихвостни захаживали. Кто за советом придет, кто за помощью. Зона у нас всё-таки не черная, а красная, администрация рулит и распорядок соблюдается. И я, как смотрящий, взял на себя заботы по налаживанию отношений между осужденными и администрацией.

Сейчас, конечно, много всего предусмотрено в колониях — и воспитатели, и психологи, а здешний народ, один хрен, на них как на дубарей смотрит, по-волчьи. А я все же — свой. Как говорят урки: «Саныч плохого не посоветует».

Так мой авторитет и вырос. Сам не заметил, как срок пролетел. И, вроде, все сейчас хорошо, да ни с кем не поделишься — червячок во мне где-то сидит глубоко, точит мысль, что нельзя мне за забор. А подумать, и что-то даже не очень туда хочется. Снова на отметки ходить, а участковый, паскуда, глумиться будет. Мол, дед уже, а все по зонам чалишься. Не люблю ментов. Может, и есть среди них хорошие люди, но что-то я их не видел нигде, кроме как в славных советских фильмах. И собак ихних не жалую… Злые они и голодные.

Сердце радостно билось, а в голове почему-то крутилась строчка из известной песни: «…нам дворцов заманчивые своды не заменят никогда свободы…». Настал день моего освобождения. Долгожданный ли?

А всё-таки сегодня с утра я почувствовал себя лет на двадцать моложе. С легкостью подхватил сумки с пожитками и в сопровождении начотряда пошел коридорами на КПП. Шагал я ровно и привычно, но сердце ёкало на каждый третий шаг, сбивая с ритма. Там нас уже ожидали: незнакомый дежурный прапор-дубарь в облегченном комке, а за бронированным стеклом сидела девчушка в форме ФСИН с сержантскими лычками на фальшиках и с желто-блондинистыми волосами. Раньше бы ни за что не позволили такой цвет волос с формой мешать, а сейчас и с бородой в погонах ходят.