— А чаво надо? Коль не протокол стряпать пришел?

— Ложки серебряные тебе сегодня приносили, мать… Вернуть бы надо.

— Ась? Чего говоришь? — баба Зина вдруг неожиданно превратилась в тугую на ухо.

— Ложки, говорю, верните, и миром разойдемся. Ворованные эти ложки, дело уголовное возбуждается. А иначе, как говорится, дорога дальняя да в казенный дом, — для пущей наглядности я показал решетку пальцами, и старушка сразу стала слышать хорошо.

Я не собирался угрожать бабушке, но объяснил последствия, мне ли о них не знать.

— Верну ложки, будь они неладны! Не воровка я, сынок, мне их на самогон обменяли, ох-хо-хо… убытки теперича.

— Баба Зина, неси ложки, а убытков не будет, это я тебе как советский милиционер обещаю. Что-нибудь придумаю.

— Как же не будет? Мне эти ложки за долг отданы были. Я ведь в долг наливала, целый год отпускала под честное слово, думала потом разом все на ремонт пустить, забор хотела поправить, — старушка грустно взглянула на покосившуюся изгородь, — да крышу перекрыть… И вот беда, отворяйте ворота. Ложки ворованные, оказывается. А кто долг мне вернет?

— Материал у тебя есть? Чем крышу крыть и забор латать, уже обзавелась? Или покупать надо?

— Шифер и доски — вон, за сараюшкой сложены. Мужиков хотела нанять… Деньги для этого и нужны были, — грустно вздохнула баба Зина. — За бутылку сейчас никто работать не хочет.

— Неси серебро, потом разберемся с твоими проблемами. Я же пообещал.

Баба Зина сходила в избу и принесла сверток. Я развернул тряпицу и кроме пресловутых ложек там обнаружил еще и вилки из потемневшего серебра с витиеватым орнаментом. Старинные приборы, наверное, дорого стоят, а их вот так вот на самогон обменяли. Это ж сколько надо выпить за год…

Вернулся я к дому потерпевшей, там уже следак закончил писанину, а Трубецкой по автомобильной рации пытался докричаться до дежурки.

Потерпевшая и её сынок стояли во дворе, будто провожающие на вокзале.

— Петруша, — окликнул я. — Друг, скажи. У тебя ходка погашена?

— Чего? — лицо его вытянулось, он никак не ожидал такого от меня вопроса. Не оперативник я и даже не участковый, а так, собаковод милицейский.

— Я говорю, готовься к новой ходке. Мухтар коробку понюхал и не в «Промтехнику» повел, а прямиком к бабе Зине притащил меня, она сказала, что ты ложки ей сдал. На самогон обменял.

— Брешет старая, не брал я… Ты же сам видел тех, начальник, за кем я бежал. Большой и маленький. Ну, с кепкой один еще.

— Придумал я их, Петруша, не видел я никого, и кепку придумал, а ты повелся. Нехорошо мать обманывать… и милицию!

— Ах ты, сволочь! — набросилась сердобольная матушка на нерадивого сынка. — Ах ты, паскуда! Это же наше все было!

Сняла галошу и как давай лупить его по загривку резиновой, с красной стелькой обувкой.

— Маман, больно! Ай, маман, я все верну!

— Не надо ничего возвращать, — я протянул женщине сверток. Та заохала и прослезилась, на этот раз по-настоящему.

— Спасибо, родненький, спасибо, — казалось, вот-вот кинется руки целовать.

Непривычный я к таким благодарностям, даже на всякий случай сделал пару шагов назад.

— Я так понимаю, заявление вы заберете? — невозмутимо спросил следак потерпевшую.

Всё слышал и ухом не повёл, стоял и не отсвечивал.

— Конечно, неужто на родного сына писать буду? — всплеснула руками с калошей та. — Да где это видано?

— И такое в нашей практике бывает, — зачем-то стал переубеждать ее следак, а моя уверенность в его странности только крепла. — Вы подумайте, опять же, жилплощадь освободится.

— Нет, нет! Отдайте мне заявление, пожалуйста, я изорву его.

А у меня созрел план.

Я подошел к усатику и выхватил из рук заявление, которое он уже собирался отдать потерпевшей.

— Секундочку, заявление уже написано, а звонок ваш зарегистрирован. По закону заявление вы можете забрать только через три дня, время на подумать, так сказать, кодекс дает, — проговорил я официально и сухо, будто сам был законодателем. — Так что бумажка у меня пока побудет. А то, может, ходу ей придется-таки дать.

— Ты чего, Морозов? — недоуменно уставился на меня оперок, почесывая затылок. — Нет таких законов.

— Уже есть, — не моргнув глазом выдал я. — Новым постановлением правительства поправки в кодекс соответствующие внесены недавно. Следить надо за законодательством, Антон Львович, по должности положено.

Я подошел к ошарашенной потерпевшей, взял за локоток и отвел в сторонку.

— Да как же это? Три дня? — хлопала она глазами.

— Вы не волнуйтесь, — я отвел ее подальше от посторонних глаз и при ней порвал заявление и вручил ей кусочки ее письменности. — Про три дня это я в воспитательных целях так сказал. Нужно Петруше урок преподать. Как считаете? Только молчок, тс-с… Договорились?

Та благодарно закивала, мол, сладу с сыном нет, так хоть пусть милиция повлияет. А я подозвал ее сына.

— В общем, так… Петруша, докладывай, сколько ты взял самогона на эти ложки?

— Литру.

— Не ври… Серебро на литр? Фамильное.

— Я долг бабе Зине вернул… — тер он нос усиленно. — Весь год под запись у нее брал. Горючку.

— Ложки я у нее забрал, стало быть, ты опять халявщик получаешься. Старушке от тебя сущий ущерб. Так?

— Ну так, — повесил тот нос.

— Как возвращать должок будешь? — напирал я.

— Что-нибудь придумаю, начальник.

И смотрит в стороночку. Придумает такой, как же. А мне потом снова с Мухтаром на выезд плестись.

— Я уже придумал, отработаешь натурой, так сказать. Крышу перекроешь бабе Зине и забор поправишь. Умеешь?

— Так это я запросто, — повеселел Петруша.

Но расслабиться я ему не дал.

— Только смотри у меня, я лично проверю. Заява у меня пока побудет, обманешь — в ход ее пущу, а матери твоей скажу, чтобы не забирала ее, сам подумай, зачем ей сын-обманщик, который мать и старушек обкрадывает. Опять же, следователь верно подметил, что и жилплощадь свободнее станет. Поживет матушка на старости лет, вздохнет свободнее без тебя, обалдуя.

— Маман так со мной не поступит, — вытаращился на меня воришка.

— Хочешь проверить? — оскалился я в недоброй улыбке.

— Нет, я все сделаю, зуб даю, начальник. Руки не из жопы, умею по-плотницки.

— Сегодня же и начнешь.

— Да прямо сейчас к бабе Зине пойду! — закивал тот.

— Я завтра приеду, проверю фронт выполненных работ.

Разрулив все с кражонкой, я погрузился в УАЗ. Пока наставлял Петрушу, следак уже успел незаметно для сыночка получить бумажку от его матери, что, мол, ошибочка вышла, ложки за полку завалились. Нашлись. Это было, вероятно, нужно для того, чтобы как-то списать уже зарегистрированное в дежурке сообщение о преступлении. Ух, я уже в терминах ментовских разбираться стал. Что ж дальше-то будет?

— Александр, — обратился ко мне криминалист, когда машина тронулась, а его чемодан снова давил нам на ноги. — Как вы поняли, что это Петр совершил кражу? Неужели Мухтар вас навел на след?

— Мухтар, а кто же еще, — хмыкнул я.

А про себя подумал, что никто из ментов не обратил внимание на наколку у Петруши на тыльной стороне ладони. Восход солнышка, неприметный такой. Петруша его еще в рукав прятал, не хотел показывать, а я увидел. Вот только солнышко не простое, а «воровское», а лучики его указывают на количество ходок. И она у Петруши не одна была, не знаю, сколько, точно не разглядел. Стало быть, первейший кандидат в подозреваемые. И еще я подметил, что когда Петруша в дом заявился, руки у него подрагивали, а глаза стеклянные были — с похмелья еще не отошел, сразу видно. А потом, спустя какое-то время, посвежел и повеселел вдруг. Видать, дошел опохмел до организма. С чего бы вдруг? Я ведь заглядывал в холодильник, водки там нет, получается, что он где-то на грудь успел принять, и совсем недавно.

А потом я без всякой собаки, самостоятельно пробку из смятой газеты под столом углядел, такими закупоривают обычно бутыли с самогоном. Вот и навела меня эта пробочка на мысль, что Петруша самогоном разжился. Опохмелился, лекарство сивушное всосалось, вот и повеселел. И вовсе ни за кем он не бегал — на улице солнышко печет, а он не вспотел даже. Похмеляться он ходил, а не воров догонять. Оставалось только найти источник опохмела. В деревне (а эта часть города — считай как деревня) это сделать не трудно. Местного самогонщика каждый встречный-поперечный знает, и «партизан» Егорыч в том числе.