— А-а, — перестал хмуриться «студент», — вы про это… Нет, нет, ничего страшного, что я его обработал дактопорошком. Во-первых, я был в перчатках, а во-вторых, нос собаки — это тончайший ольфакторный детектор. Он может различать смеси запахов до двадцати человек на одном объекте.

Вонючие пассатижи! Вот тебе, бабушка, и Мухтарьев день! Сроду не знал, что пёсье племя такое разборчивое в плане ароматов. Но делать нечего, вздохнул я про себя да и взял коробку.

В это время в дом ввалился молодой, но мятый здешний «аристократ» — в пиджаке на босу грудь, трико и тапках.

— Петруша! — кинулась к нему потерпевшая. — Горе-то какое! У нас ложки украли Александровские.

— Знаю, маман, — хмуро кивнул тот и сел на табурет отдышаться. — Видел я их… Как раз домой из конторы возвращался, глядь! А они со двора нашего идут, оглядываются.

— Кто — они? — впился в него взглядом оперок.

— А я почём знаю? — сынок потерпевшей пожал плечами и почесал за ухом, словно пёс. — Один здоровущий такой, что штангист Власов, второй наоборот — квелый и сутулый, будто бревном пришибленный. Двое незнакомых морд. Шмыг с нашего двора и — бочком-бочком по улочке…

— А ты что же? Не остановил? — морщился Трубецкой.

— А как я их остановлю? В рукопашную? У меня и так зубов не хватает, а не старик еще. Ну, пуганул чуток, крикнул в спину, что ментов, то есть милиционеров вызову. Те тикать, я за ними. Чую, что сперли чего-то из хаты, а чего не знаю. Не догнал, они за территорию «Промтехники» сиганули. А там кусты, буераки и полынь. Потерял их… Больше ничего не пропало, маман?

— Ох, Петруша, зачем ты за ними бежал? А если бы они тебя тюкнули?… — лицо у женщины ещё больше вытянулось.

— Ложки дороже, мама. Они нам от бабушки достались. А той от своей бабушки, — сын смахнул накатившую слезу.

— Да бог с ложками, ты у меня самое дорогое. Только не пей больше. Ладно? Как и договаривались.

— А вы лица запомнили? — продолжал Трубецкой. — На кого похожи?

— Да какой там лица? — обдувал себя полами пиджачка потерпевший. — Только со спины видал, как портки сверкают.

— Во что одеты? Опишите предметы одежды…

Вроде мерзкий оперок, а вопросы-то дельные задает. Но все равно не те, я бы по-другому спросил. Да и ладно, сами разберутся.

Я в это время тоже осмотрел комнату. Походил для виду, открыл холодильник. Шпроты, кастрюльки и банка молока. Возле холодильника нашел кусок смятой газеты. Плотненько так смятой. Стал размышлять…

Трубецкой повернулся ко мне:

— Морозов, че застыл? Выпускай псину… Пускай коробочку понюхает и до «Промтехники» прогуляется.

— Есть выпускать псину! — козырнул я, а летёха опешил, подвох чуял в моем подчинении.

Никакого подвоха нет, просто на душе радостно, ведь я, в отличие от этих олухов, уже знаю, кто спёр ложки.

— Скажи, Петруша, — обратился я к великовозрастному сынку потерпевшей. — А эти двое, случайно, не в кирзачах были? Стоптанных? Один такой большенький, а второй, что пигмей из «Клуба кинопутешествий», да?

— Да, так и есть, — закивал Петруша. — В точку вы описали…

— И еще у одного кепка была… — прищурился я.

— Была кепка, только он ее в руке нес, держал, чтобы не слетела, когда деру дал. Предусмотрительный, зараза такая.

— А ты откуда их знаешь, Морозов? — вскинул на меня соболью бровь Кудрявый.

И смотрит, как на фокусника.

— Так видели мы их, чуть загодя, когда на машине сюда ехали.

— Как — видели? — выдохнул оперативник.

— Известно как, в окошко машины. А я еще смотрю — бегут граждане, торопятся. Не понял такой, в чем сыр-бор.

— Да, да, — кивал Петруша, — как дали стрекача — ищи ветра в поле. Они ложки сп**дили!

Следователь что-то там захмыкал.

— Ироды! — опять зарыдала без слез потерпевшая, утирая глаза хвостами ситцевого платка.

— Не местные, — кивнул оперок.

— Их надо задержать и дактилоскопировать, — заключил четырехглазый Валентин. — Сравнить с отпечатками на коробке.

— Пойду по следу, — объявил я и вышел.

Открыл кандей УАЗика, водитель даже бровью не повел. Под летним солнышком, привалившись к баранке и задвинув фуражку подальше, он дремал.

Мухтар пулей выскочил из закутка. О,как работать хочет, подумал я, но пёс обежал бобик, таща меня на поводке. Обнюхал колесо, задрал ногу и сделал свои пёсьи дела. Затем снова понюхал, уже другое колесо, чуть отошел. В травку, потом потянул к кустикам, к забору… и сделал более серьезные дела.

Отряхнулся, зажевал травину и деловито побежал вдоль улицы, будто меня и нет на том конце поводка.

А я есть! Уперся ногами в землю, как Муромец, когда соловей сдуть его пытался.

— Стоять! — скомандовал я, но, вспомнив слово из фильма про границу, поправился: — Рядом! Рядом, говорю!

Мухтар остановился, вернее, натяжение ошейника его притормозило. И замер, но «рядом» не сделал. Ну и ладно, на первый раз и так сойдет. А мне надо провести кое-какие розыскные мероприятия.

Побрел я по улочке. Пустынно, все на работе. Навстречу мужичок. Чуть шатается и подозрительно о березку опирается. Остановился он, пригляделся. Увидел органы с собакой и смыться захотел, да куда там… Пока он шаг, мы с Мухтаром — два. От нас бесполезно бегать, у нас с псом на двоих — шесть ног и хвост.

Догнал я «партизана», тот стоит и в руках кепку мнет, в глаза честно смотрит.

— Ты чего, отец, бегаешь от милиции? Убил кого? — грозно, по-лейтенантски, спросил я.

— Дык… Это… В отрезвитель не хочу, у меня с прошлого раза еще не уплочёно. Да и привязывают там к койке меня, не люблю, когда привязывают. С войны еще не люблю.

— Если привязывают, значит, буянишь, — свел я брови. — Но ты не бзди, то есть, не волнуйтесь, гражданин, не буду тебя в медвытрезвитель определять, если скажешь, где самогон купить можно.

— Самогон? А ты меня не выдашь?

— Тайна следствия, отец. Говори, где точка.

— Не скажешь, что Егорыч разболтал?

— Не знаю никакого Егорыча.

— Дык я это…

— Вот и говорю. Что не знаю и не встречал, — многозначительно улыбнулся я.

— А-а… Дык тогда смотри… Пойдешь за проулок, там столб треугольником — собачьи ворота, возле него направо и…

Объяснял он мне долго, то ли я непонятливый, то ли «навигатор» нетрезв, но в конце концов мы поняли друг друга, и, сказав себе мысленно «маршрут построен», я направился к бабе Зине. Местной торговке самогоном.

Мухтар вышагивал чинно, благородно, местные шавки лишь из-за досок изгородей гавкали на нас, и то когда мы уже оказывались к ним спиной. Граждане с интересом выглядывали из-за занавесок, не таясь, только что платочком не махали. В этой части города, все как в деревне. И развлечения те же, самое интересное и распространенное — это смотреть в окошко, кто да с кем куда идет.

Вот и нужный дом.

— Хозяйка! — позвал я и отпер калитку, что была по пояс.

Вошли. Постучал в окошко со двора. За стеклом выросла бабулька. Сделала круглые, что блюдца, глаза и — нырк обратно в темноту за шторку. Я снова постучал.

Вышла, охает…

— Баб Зина, — улыбался я, как дядя Стёпа, — ты не трясись, меня твои самогонные дела не интересуют. Я не с протоколом пришел.

— Нету самогона, не варю, — лепетала старушка. — Не продаю.

Эк вас власть запугала. Самогоноварение пока вне закона, даже уголовка за нее потом будет. Но я-то знаю, что на пустом месте все это.

— Аппарат у тебя во времянке, — ткнул я пальцем в бревенчатое строение. — Бутыли за баней, в ларе.

— Откель знаешь? — испуганно щурилась старушка.

— Собака у меня больно научена все унюхивать. Служебная порода, особая. Способна распознать запах тридцати мужиков, десяти вин, трех сортов водки, ну и сивуху на раз-два чует, а ты говоришь, самогон. Унюхает — и мне сообщает. Так что отпираться бесполезно, да, Мухтар?

Я глянул на пса, незаметно поддернув за поводок. Тот будто понял меня, или просто имя свое услышал.

— Гав! — ответил он мне, а хозяйка перекрестилась.