Он сам уже хорошо читает, но только любит, когда в книге много картинок и крупные буквы.

– У меня много работы, Макс.

– У тебя всегда много работы.

– Ну хорошо, хорошо. Посиди полчаса спокойно, я должна закончить.

Алиса отработанным до автоматизма движением заправила в швейную машину новую нитку. Макс устроился на тахте, болтая ногами, и на лице его присутствовало выражение предвкушения.

Однако маме было не до того. Вж-жик! Вж-жик! Заготовки так и летали в её ловких руках. Стоп! Снизу «зажевалась» нитка. Придётся вытаскивать шпулю и…

– Ага! – вдруг громко сказал Макс.

– Что – ага?

Вставляем, поворот колеса, нитка подцеплена.

– Ничего.

Мальчик заболтал ногами усиленно – наверно, в соответствии с силой мысли.

Алиса бросила на него внимательный взгляд и снова принялась за работу. «Опять что-то придумал. Вот озорник! И как он в школе-то будет?» Правой рукой она откладывала в сторону готовое, а левой уже брала новую деталь, когда сыночек взвыл замогильно:

– Ага-ауа-а…

Девушка вздрогнула, лапка машинки упала и прищемила ей пальцы.

– Макс! Прекрати!

Тр-тр-тр, тр-тр-тр – стрекочет «подольский» аппарат.

– АГА!!!

Она даже подпрыгнула.

– Максим! Я тебя отшлёпаю!

Было видно, как он надулся. Уголки его рта опустились вниз, и ребёнок шумно засопел, однако Алиса расслышала, как он прошептал:

– Ага…

Девушка бросила работать.

– В чём дело? Что ты всё «агакаешь»?

– Ни. Что.

– Возьми что-нибудь и почитай.

– Не хочу.

– Тогда порисуй.

– Не хочу.

– Тогда сходи в гости к какой-нибудь Львовне. К Калерии, например.

– Не пойду. Калерия – кавалерия!

– Да и ладно, только не мешай. Ещё раз крикнешь под руку, точно у меня получишь. И в угол поставлю.

Чадо закатило глаза и принялось теребить бахрому пледа, покрывавшего тахту.

– Оставь в покое плед. И, кстати, что это было за «ага» в разных видах?

– Просто я хотел проверить, поймёшь ты мои мысли, если я буду говорить «ага», но каждый раз по-другому.

– Ну ты и выдумщик! Конечно, не пойму.

– Жалко. Ага-га-га, га-га… Ты уже всё?

– Нет.

– Жалко. Ж-жалко.

– Сейчас. Сейчас, Максик. Вот только передохну немножко.

Устало опустив руки, она посмотрела на лаковый чёрный корпус с золотыми узорами, и ей вдруг показалось, что она приросла к нему, стала его частью – или швейная машинка стала её, Алисы, частью. Такой вот чудовищный симбиоз… Или что подольская стрекотунья сделалась её атрибутом – как Сударшана, вращающийся огненный диск, был атрибутом бога Вишну.

Она не могла ненавидеть машинку, ибо та давала средства к существованию (ей и ребёнку), но и любить была не в силах, потому что разве можно любить камнедробильный ворот, к которому прикован? Вот если крутить ворот просто так, иногда, для развлечения, тогда можно.

– Ты уже всё – или нет?

– Хорошо, сделаем перерыв.

(С детьми и животными нужно обращаться одинаково: если уж сказал что-то или пообещал, необходимо делать именно это, иначе они взгромоздятся тебе на голову и станут манипулировать тобой, сначала неосознанно, потом осознанно. Это инстинкт. Если человек делает шаг назад, то ребёнок (или животное) делает шаг вперёд, это закон природы. Поэтому коли уж отступаешь, то обязательно проговори, что случай это исключительный).

– Я только начну читать, а продолжим завтра, ладно?

– Ладно.

Сегодня сын необычайно покладист. Алиса встаёт из-за швейной тумбы, находит растрёпанную, зачитанную до дыр книжку – редкий случай у аккуратной Алисы.

– «Мы вышли в море при зловещих предзнаменованиях. Прежде всего, это было в пятницу, что, как всем известно, предвещает несчастье. Затем юнга Блейк, никогда не нюхавший солёного ветра, плюнул за борт, а ведь этого делать никак нельзя – Морской Царь оскорбится. Да ещё и старпом Гоукинс подстрелил дельфина, а это уж совсем никуда не годилось…»

Стемнело, а она всё читала сыну о том, как ночью души погибших моряков скребутся в иллюминатор, о кладбищах затонувших кораблей, о сокровищах, что лежат на дне, о Великом Змее и Гигантском Кракене, о кровавых абордажах, морских сражениях и необитаемых островах. И они вместе видели за окном верхушки мачт, и белые паруса, и чёрных бакланов, качавшихся на волнах…

Местом встреч некурящих жильцов коммуналки по коллективному решению считалась кухня (в противоположность «чёрной» лестнице, где общались курящие), и Алиса, уложив Максика спать пораньше, села на кухне читать газету. Её (газету, не Алису) оставляли на столе для общего пользования и покупали по очереди.

С прессой уже успели ознакомиться все, кроме Алисы, поэтому вчера на кухне разгорелась дискуссия, в которой девушка не участвовала.

Главная статья называлась так: «Парапсихология или чудо?», и была посвящена феномену болгарской ясновидящей Ванги.

Всё население коммунальной квартиры, как водится, раскололось на две партии: вера в небывалое и непознанное – и осмеяние его. В первой оказались Калерия Львовна как знаменосец и правофланговый веры и студент Саша. В другой – Марцеллина Львовна, никогда и ни в чём не сходившаяся с сестрой, Валентина, Валерий Павлович и примкнувший к ним Валькин сожитель Виктор. Мнения высказывались самые разные и прямо противоположные. Валя выразилась в том духе, что, мол, «всё это чушь собачья, и у неё такое в голове бы не уклалось». Калерия обронила, что «чудо – свобода Бога». Сова горячо возражала ей, что никакого чуда здесь нет, а Вангелия состоит на содержании у болгарских спецслужб и обладает разветвлённой шпионской сетью осведомителей. Валерий Павлович заявил, что церковь против Ванги, потому что та, по её же словам, разговаривает с мёртвыми, а это великий грех. Сашка со смехом возразил, что церковники просто боятся влияния пророчицы. Завершила дискуссию Марцеллина Львовна, с дворянским высокомерием припечатав:

– Неграмотная крестьянка, да ещё и такая грубиянка.

А студент Сашка хохотнул:

– Откуда ей было политесу набраться? Она со свиньями валялась, и тот факт, что грядущее прозревает, не делает её образованной или приятной собеседницей.

Алиса скромно молчала, так как информацией не владела. Молчал также сожитель Виктор, потому что с похмелья идей у него никаких не имелось, но он априори был на той стороне, на которой большинство.

Сегодня Алиса уткнулась в газету, но мысли её были далеко.

Мимо со скоростью американского шаттла промелькнула Валентина, спешащая к просмотру любимого идиотического сериала «Рабыня Изаура». Его смотрела вся страна – «от Москвы до самых до окраин», и форму усов дона Леонсио обсуждали бабушки на скамейках, школьницы по телефону, подружки в очередях.

– Валь, давно хотела тебя спросить, да всё забывала… А кто жил в моей комнате раньше?

– Да не знаю, бабка какая-то, – Валентина с грохотом переставляла кастрюли и сковородки. – Я же сюда переехала с Петроградки за полгода до вас с Максиком. Ты спроси лучше у Совы, она-то с Калерией тут всю жизнь живёт, должна знать. Ой, кажется, уже началось! Побежала.

О чём вообще можно говорить с человеком, который не сочувствует страданиям бедной невольницы?

«Изауру» смотрели все, кроме Алисы и Калерии. Калерия выпадала из общей массы потому, что её старенький чёрно-белый «Волхов» вот уже много лет не работал и служил просто подставкой для часов, а Алиса – потому что обычно ей бывало некогда.

Девушка, строча, как автомат, свои швейные заготовки, одним глазком ухватила что-то из какой-то серии «Изауры» и подумала, грешным делом, что не прочь поменяться с неимущей сиротинкой местами. Сыта, обута, одета, на фортепианах играет – что ещё надо? Ну, подумаешь, хозяйский сынок пристаёт с вольностями. Дело-то житейское. «Я бы этому Леонсио такое устроила, что забыл бы, как рукам волю давать. Потому что у меня было тяжёлое детство, а также отрочество и юность. Ещё тяжелее, чем у рабыни…»