Потом заскрипела лестница, и над головой раздались приглушённые голоса – видно, там, на сеновале укладывались. Потом раздались недвусмысленные звуки – глухие «охи» и визгливые «ахи»: скорее всего, хозяева усердно работали над тем, чтобы дать жизнь новому рыжику.

Девушка улыбнулась. Что ж, дело-то житейское. Многие люди, те, кто победнее, вообще спали вповалку на одной кровати с детьми – и ничего, дети появлялись в своё время и без препятствий.

Ошалевшая от событий этого дня, Алиса смежила веки, и хоровод ярких картинок закружился перед ней. Гроза. Светлый град на холме. Старик у озера, судя по всему, несчастный «непокоец». Новые знакомые…

«Наверно, я немного ошиблась: люди мне нравятся. Во всяком случае, эти. Однако имеются кое-какие настораживающие детали. Экое всё вокруг сусальное, благостное, прямо-таки лубочное. Просто картинка из старого букваря. На букву «Д» – деревня. Сплошные маковые баранки, ласковые коровы и окрошка с квасом. Вот только картинка эта неверная. Если это Россия-матушка, то где бороды лопатой, лапти и гармошки? Матрёшки, самовары, сарафаны, петьки-машки-глашки, а? Нет, что-то, разумеется, присутствует. Кусочками. Но в общем и целом на «развесистую клюкву» тянет, будто иностранец задумал написать русскую сказку.

Разве на Руси в то время варили твёрдый сыр? А трубы-то, трубы!» Алиса когда-то прочла, что трубы на крышах русских изб появились только в XVIII веке, с изобретением огнеупорного кирпича, а до этого топили исключительно «по-чёрному», и избы были полны дыма.

«И глава семейства без бороды, но с поистине запорожскими усами – Тарас Бульба проиграл бы. И люлечку покуривает, а не «козью ногу», сиречь самокрутку. И печка-то какая-то не наша, не русская: низкая, с духовкой и конфорками. А помидоры?! А картофель?! Я картошечку, конечно, обожаю, но раз она на столе, значит, Пётр Первый уже завёз её из Европы, куда она просочилась из Южной Америки? Поначалу ведь её называли «земляным» или даже «чёртовым яблоком» и стояли насмерть, только бы не выращивать. Позвольте, какой же это век? Тоже восемнадцатый, что ли? Как там у одного поэта:

Вообще всё какое-то ненастоящее, как «потёмкинские деревни».

Она вдруг представила, что радушный приём был лишь ужасной комедией, призванной усыпить её бдительность. Чу! Не шаги ли это слышатся там?! И на одно жуткое мгновение почудилось, что вся эта приторная лепота рассыпалась, как в дурном сне, и актёры, словно в античном театре, сбросили улыбающиеся маски. Она вообразила, как Васята, Мотруся и сыновья крадутся с ножами к её кровати. И даже бабушка Дормидонда уже не паралитик, а какая-то бабка-ёжка… И улыбнулась. Тьфу, привидится же такое!

«Но проблемы не отменяет. Такой компот получается, точно взяли да и перемешали казаков и чумаков, бураки и судаки, наседки и беседки, кафтаны и баштаны, да ещё греков с чуреками насовали для разнообразия…»

Тут она резко откинула одеяло и села в кровати.

«Но с какой стати я вдруг вообразила, что нахожусь среди русских? Только потому, что здесь есть вышитые петухи, горшки и ухваты, а собаку зовут Полкан? (Полкан, кстати, к полкам никакого отношения не имеет, это такой наш сказочный персонаж вроде кентавра). Русские, не русские… Не имеет значения. И если мы тут говорим на одном языке, то это тоже ничего не значит. Волшебство способно на всё – даже на то, чтобы королевич Елисей вопрошал ветер (и получал, заметьте, ответ), а устрицы понимали Моржа (на свою голову). В сказке иностранные языки не являются проблемой. Проблемой для меня является только то, что я не понимаю, что здесь делаю».

Совершив героическое усилие, девушка попыталась вызвать ещё какое-нибудь воспоминание, но ничего не получилось. Ничто не шевельнулось в памяти. На самом деле голова её не была пустой. Напротив, она была набита множеством самых разных сведений – например, Алиса помнила, чему равна площадь прямоугольного треугольника, зачем Егоров и Кантария влезли на купол рейхстага, кто такой Михаил Горбачёв и сколько орденов у ВЛКСМ. Помнила стихи Есенина и басни Крылова, дату англо-бурской войны и о чём поет группа «Наутилус Помпилиус». Она даже могла без запинки произнести «Генеральный секретарь ЦК КПСС, Председатель президиума Верховного Совета СССР» и перечислить всех юных пионеров-героев (правда, насчёт Вали Котик она не была твёрдо уверена – девочка это или мальчик?). Алиса многое знала о своём мире – кроме того, кто она такая и какое место в этом мире занимает. Правда, догадывалась, что одно из самых незначительных.

О себе она не знала почти ничего, и всё, чем располагала, это одним-единственным куском жизни, грубо вырванным из контекста.

«Хорошо, конечно, что вообще удалось вспомнить хоть что-то – во всяком случае, я не ползаю сейчас на том лугу, как безмозглая амёба… Что мне известно? Я знаю, что меня зовут Алиса, и что некоторое время назад я находилась совершенно в другом месте. Я нашла в буфете старинную настольную игру и стала в неё играть, а потом каким-то образом перенеслась сюда… Но куда же девалось всё остальное? Вся моя жизнь?»

Она снова улеглась и закуталась в одеяло.

«Нужно быть настороже, здесь всё может произойти, – сказала она себе. – Вдруг я ещё куда-нибудь перемещусь? Нужно сохранять бдительность, глядеть в оба, не смыкать глаз, держать ушки на макушке, быть начеку и наготове».

И сладко уснула.

«Здесь, всё ещё здесь!» – было первой мыслью, когда пришли её будить. Радостная, Алиса мигом соскочила с постели.

Наскоро перекусив горячим хлебом с медовыми сотами и молоком, вышла со двора. Было ещё темно, лишь самый краешек неба на востоке отсвечивал девичьим румянцем. Алиса совсем забыла, что в деревне ложатся чуть стемнеет, а встают с первыми петухами, и если говорят «рано», то это значит ещё до солнца… Петухи, и правда, кукарекали вовсю, восторженно приветствуя рассвет, избавляющий добрых людей от власти сил зла. Девушка поёжилась и обняла себя руками – ночная прохлада коварно забралась под одежду и скользила там ледяными струйками.

За дощатой стенкой сарая перекатывали что-то тяжёлое и погромыхивали железным инвентарём. Разговаривали двое.

– Какое число сегодня?

– Двадцать третье, бать.

– Завтра двадцать четвёртое, стало быть, Петров пост скоро… Вилы-то подай, орясина.

– Скажете вы, бать… За что обидели?

– Да ничего, ничего. Это я так. Не взыщи, коли что. Муторно на душе как-то, круть-верть. А сердце – слышь? – всё щемит и щемит… Колоду подвинь, мешает. – Помолчав, Васята продолжал: – Полкашка-то осмирнел?

– А то. Вчера Махрятка так вдарил ему промеж глаз, что по сю пору в будке сидит, носа не кажет.

– Могабыть, хворый?

– Могабыть, и так. Струмент приберём, так пойду, гляну.

Пауза.

– Слышь… Не подумай, что батяня твой рехнулся на старости лет… а только надо пошарить у огорожи.

– Пошарить?

– Ну да.

– А чего пошарить-то?