Наверное, когда-нибудь Маруся к этому привыкнет.

К мягкой тьме, что отступает, прячется в камень. И сидит там, ждёт своего часа, зная, что дождётся. Она не страшная, нет.

К ступеням вниз. Бесконечным. И крадущим звуки.

К мягкому покалыванию в пальцах и шелковой глади дерева.

К свету, отраженному гранями хрусталя. Он наполняет весь зал и когда-то давно, в детстве, эти огонёчки манили. Они звали играть, и Маруся играла. Ловила. Накрывала их ладонями и смеялась, потому что огонёчки разбегались. А потом спешили, собирались вместе, наполняя мерцанием сложенные лодочкой руки. И казалось, что Маруся держит не свет, а драгоценные камушки.

Много-много драгоценных камушков.

Можно привыкнуть даже к тому, что мама спит. Это как раз и не вызывало удивления. Детская психика пластична, да и выглядело всё не так и страшно.

Поначалу.

Это уже взрослым осознаёшь, насколько всё было не нормально.

Камень отзывается на прикосновение. А вот и дверь, ещё одна, найти которую человеку несведущему, невозможно, не говоря уже о том, чтобы открыть. Но сейчас хватает прикосновения.

И только тьма ластится к рукам, словно наново знакомясь.

Обещая, что рано или поздно…

Рано…

Или поздно?

Или…

Здесь сумрачно. Свет есть. И Маруся сама заставляет разгораться огненных мотыльков, что спрятались под колбами ламп. Два слева. Три справа. Отсветы падают на стены.

Здесь камень иной.

Он темен, сплетён из всех оттенков зелени. Он создаёт узоры, и в узорах этих каждый видит своё. Когда-то они с Таськой играли, высматривая каждая свою картину. Её не только надо было увидеть, но и суметь показать. А где играли… какая разница.

Не пугало.

Как могут испугать статуи?

Даже такие вот… живые…

— Это… что? — голос Сашки садится.

— Это… наверное, это можно назвать семейной усыпальницей. Или частью её… уцелевшей, — Маруся осматривается. — Когда-то… когда… они уходили, то… тела…

Неправильно называть статуи телами, но и нужного слова Маруся не могла.

— Здесь оставляли… долго. А потом построили новое поместье. И решили, что нужно обустроить нормальную усыпальницу, чтоб не хуже других.

Наверное, тогда и появилось желание, стать, как все… занять подобающее место и всё такое. Или нет?

— Ну а потом случилась война.

И усыпальница исчезла.

Вместе с особняком и памятью рода. Кто и как решил уйти отсюда? Хотя… Маруся в чём-то понимает. Сложно жить, зная, что тебя ждёт в конечном-то итоге.

— Поэтому и уцелели лишь те, кто… в последние… столетия. Вот там мой прапрадед… Миробор Вельяминов. Он был героем той самой войны с Наполеоном. И земли восстанавливал. Ушёл вниз в тысяча восемьсот пятьдесят третьем… а окончательно — спустя десять лет. Его сын… а это мой прадед…

У каменных мертвецов живые лица.

И не страшные. Нисколько.

Главное, сколько ни всматривайся, ни обречённости, ни страха. Покой. Уверенность… и даже радость.

— И мама… видишь? — Маруся остановилась рядом с женщиной, на которую совсем не была похожа. Она честно сравнивала себя с фотографиями. И с этим вот лицом, родным каждой чертой и всё-таки чужим… — Свет жизни ещё не погас.

Она коснулась огонька, который дрожал, бился под полупрозрачной каменной оболочкой.

— Значит, она ещё может… вернуться… в теории. Если захочет, — последнее слово далось с трудом. — Я прихожу сюда… разговаривать.

— И я, — сказала Таська.

— Мы рассказываем, что случилось. Как день прошёл и… и в целом.

Огонёк полыхнул, разрастаясь. И было время, когда в каждой вспышке Марусе чудилась надежда. Шанс, что всё образуется.

Мама сумеет.

Выберется оттуда, где бы она ни находилась…

— Мама Вася никогда не оставалась так надолго… — произнесла Таська. — И лицо у неё… тоже стало меняться… быстро. Слишком быстро.

А значит, времени осталось не так и много.

— Когда… она станет более… каменной чем живой… — каждое слово приходится вымучивать. — Купель позовёт меня… камень не может менять силу. А значит… значит, скоро и моя очередь.

Маруся обернулась.

И улыбнулась.

— Это не страшно, — сказала она с убеждённостью, потому что самой хотелось в это верить. — Просто… просто всё стало происходить куда быстрее, чем раньше. А из рода остались лишь я и Таська… и я понятия не имею, что будет потом.

— А если ты уедешь? — Иван разглядывал статуи и по лицу его сложно было понять, о чём он думает.

— Мамин отец уехал… он не хотел оставаться. И брат Миробора тоже… он ещё до войны отрёкся от рода. Вышел… — Маруся замолчала. — Но всё равно умер… хотя и не здесь, и не так…

— Значит, если ты отречёшься от рода… — начал было Иван. А потом сам себе ответил. — Только ты не отречёшься ведь.

Правильно.

У неё права нет.

Она ведь всё-таки Вельяминова…

— Вы… идите, — сказала Таська, потянув Бера к выходу. — Подождите нас там… на верху… может, чай сделайте. А мы тут ненадолго… поговорим… может, получится разбудить…

Вот только надежды в голосе почти не было.

Надежды…

Впрочем, почему-то когда они ушли, Маруся испытала огромное желание побежать следом. И потребовать, чтобы вернулись.

Именно потребовать.

А лучше за руку взять.

Кажется, она так и не выросла, если ей нужна чья-то рука.

— Здравствуй, мама… — сказала как-то тихо. — Знаешь… столько всего случилось, что даже и не знаю, с чего начать… хотя… знаю. Он вернулся. Наш отец. Представляешь?

И огонь там, внутри камня, полыхнул, рванул навстречу, меняя тело.

Показалось даже, что вот-вот веки дрогнут.

Раскроются…

И губы шевельнутся, выпуская воздух, а потом втягивая, заставляя больше не окаменевшие лёгкие сделать вдох…

Показалось.

— Скотина, — донеслось из соседнего зала. — Эта скотина и вправду…

— Мама Вася, — Маруся поспешно заморгала, стирая слёзы. — Мама Вася… ты вернулась…

— Чтобы прибить эту падлу!

Чайник Его императорское Величество закипятили без участия плиты, одним силовым импульсом, причём таким, что чайник подпрыгнул, выплюнув седой клубок пара, а потом раскалился докрасна.

— Имущество не порти, — сказал Иван, расставив на столе кружки.

— Я… случайно. Нервы. И нос болит. Он долго болеть будет?

— Не особо, — Бер вытащил чай и сахарницу поставил. Огляделся. — Сперва, конечно, непривычно, но со временем на такую ерунду перестаёшь обращать внимание… слушайте, мне тут к старшему надо сходить будет. А то волноваться станет…

— Сопроводить? — Император потрогал переносицу.

— Не, сам доберусь. Должен… но это попозже… что делать станем? Вань, ты с таким сталкивался?

— Угу, каждый день. После обеда…

— Серьёзно. Это ж эльфы делали…

— Не совсем, — Иван насыпал в круглый чайничек заварки. А вот кипятком её заливал уже Император, потому как только он сумел раскалённый чайник поднять, причём без плотенчика. — Эльфы участвовали, да, но… то, что касается камня, это не эльфы. С камнем они работают плохо…

— А не с камнем? Там же в этом гробу живой человек…

Иван вздохнул и признался:

— Не знаю…

— Вань? Ты ж эльф…

— Наполовину. Бер, ты ж Волотов, если я тебя попрошу объяснить, как создали эту вон… комнату… и гроб… сумеешь?

— Купель, — счёл нужным поправить Император.

— Купель, — Иван решил не спорить.

— Ну…

— Гну… вот и я такое же «гну»… я жил там, но… понимаете, пока жил, меня больше интересовало, как найти пожрать и как не сдохнуть. И в целом… в общем, не до высоких материй было. Учить… ну да, учили. Пытались. Чему-то. Только проблема в них вот… — Иван дернул себя за ухо. — Как научить глухого играть на скрипке? Можно что-то там извернуться… только зачем?

— Вань, а ты злишься, — Бер сунул нос в шкафчики. — Если мы батона возьмём немного, они не сильно обидятся?

— Думаю, им не до батона.

— Всё равно как-то нехорошо объедать, но я опять голодный. Это нервы… значит, даже в теории не понимаешь, что там за оно?