Кай

Серебро сверкает в лучах умирающего солнца.

Я упиваюсь вспышкой голубых глаз, утоляя жажду.

Ее веснушки — как песок вокруг нас.

Серебряный кинжал, острый, как ее язык, перебрасывается между проворными пальцами.

Это она.

Вот она. Просто стоит там. Смотрит на меня так, будто я не более чем незнакомец, которого она оценивает. Как будто я стою не больше, чем монеты, которые она готовится украсть из моего кармана.

Как будто я не тот человек, который разрушил ее жизнь. Как будто она не виновна в том, что сделала то же самое со мной.

Она идет ко мне, и вид у нее такой знакомый, что я борюсь с привычной улыбкой — мышечная память еще раз напоминает о ней. Что-то щемит, когда она наконец оказывается передо мной, ее руки сложены за спиной. Я рассеянно потираю ладонью над сердцем, разглядывая ее, ощущая прилив срочности по причинам, которые я не могу определить.

Я трясу головой в тщетной попытке прояснить ее.

Я должен был что-то сделать. Что я должен был сделать с…

Ее губы расплываются в улыбке, глаза блуждают по моему лицу.

В груди появляется боль, словно от удара тупым ножом.

— Привет, Принц.

Ее голос шелковистый, успокаивающий, вызывающий мурашки на коже. — У меня есть для тебя подарок, — говорит она, сладко улыбаясь. — Кое-что на память обо мне.

Она вынимает руки из-за спины и протягивает их мне. Ее пальцы сжимают поникший пучок тускло-голубых цветов.

Незабудок.

Я начинаю улыбаться, но эмоции замирают на моих губах. Мой взгляд падает на охапку цветов — тех самых, что были подарены ей в нашу последнюю ночь под дождем. И тут я внезапно отшатываюсь от того, что вижу, хватаясь за грудь от пронзительной боли.

— Что такое? — спрашивает она, слишком невинно. — Что случилось, Малакай?

Я задыхаюсь, глядя на липкую кровь, которая теперь пропитывает ее ладони и стекает по ним. Каждый стебель цветка приобрел тошнотворный красный оттенок, потускнел и завял в ее ладони.

— Ты… — заикаюсь я, качая головой. — Его кровь. Это его кровь, не так ли?

Выражение ее лица повторяет мое, шокированное и с обидой. — Я сделала то, что должна была. Я делаю то, что должна. — Ее взгляд твердеет, как и ее решимость. Она делает шаг ко мне, роняя цветы, которые не прилипли к ее окровавленным рукам, и тянется к моему лицу. Я отшатываюсь, практически спотыкаясь о ноги в попытке избежать ее прикосновения.

— Что ты наделала? — Мой голос трещит. — Посмотри, что ты наделала. Что ты заставляешь меня делать.

Я внезапно определяю боль, исходящую из моей груди.

Это мое сердце.

И тут я вспоминаю, что именно я должен с ней сделать.

— Что ты наделал, Энфорсер? — Ее голос дрожит, в нем слышится горечь и язвительность. — Значит, это нормально, когда ты убиваешь? Хм? — Она делает шаг ко мне, но я остаюсь на месте. — На твоих руках столько же крови, Кай. Разница между нами в том, что ты отказываешься это видеть.

Я качаю головой и снова начинаю отступать.

— О, ты мне не веришь? — Она практически смеется, находя это забавным. — Ты весь в ней.

Я смотрю вниз, поднимая красные руки. Дыхание сбивается, когда я окидываю взглядом свое тело.

С меня капает смерть.

Кровь прилипла к волосам, запеклась в ботинках, покрыла зубы. Я отплевываюсь, брызжу слюной, закручиваюсь в спираль, пошатываясь назад. — Нет, нет, нет…

— Давай, — бросает она вызов, ее голос тих. — Пролей мою кровь и носи ее с кровью остальных.

Я кричу.

Мои глаза распахиваются.

Я слепо моргаю, глядя на черное небо над головой, под моей спиной колышется песок. Сердце колотится, когда я осматриваю импровизированный лагерь, глаза привыкают к темноте. Дюжина дремлющих Имперцев устилает пустынную землю, все они разбросаны вокруг умирающего костра.

У меня пересохло в горле.

Неужели я кричал?

Если я и разбудил кого-то из своих людей, то они достаточно умны, чтобы сделать вид, будто я этого не делал. Я медленно сажусь, спина болит от ночей, проведенных на неровном песке, и дней, проведенных в жестком седле. Волосы, покрытые грязью, щекочут мне лоб, и я провожу по ним пальцами, прежде чем согреть их у костра.

Я нахожусь в этой проклятой пустыне уже четыре дня.

И нигде ни единого ее следа. Точнее, никаких физических следов.

И все же я вижу ее повсюду. Она преследует меня. Половину времени я гадаю, не умерла ли она уже, не забрала ли пустыня еще одного, проглотила ее целиком и выплюнула в виде фантома, чтобы обеспечить мои страдания.

Никто больше не замечает блеска серебряных волос в солнечном свете или очертаний ее фигуры на вершине дюны.

Потому что никто больше не сходит с ума.

Я теряю рассудок, чувствуя себя потерянным в этой пустыне, несмотря на то, что знаю, что мы доберемся до Дора еще до восхода солнца. Сначала мы осмотрим город, а если ничего не найдем, то отправимся в Тандо, чтобы продолжить поиски.

Она не могла еще добраться до города.

Верно?

Несмотря на мое отрицание, я видел, на что она способна. Видел, как она умеет выживать; слышал, как она выживала всю свою жизнь. Сомневаюсь, что даже пустыня обладает достаточной силой, чтобы забрать ее из этого мира раньше, чем она будет готова. Скоро Скорчи узнают о ее упрямстве.

Я поднимаю голову от тлеющих углей костра и устремляю взгляд на меняющееся небо над головой. Рассвет пляшет вдоль горизонта, подкрадываясь к облакам и заливая их слабым золотистым светом. Мой взгляд переключается на окружающих меня дремлющих мужчин, их храп — единственный звук, наполняющий этот уголок пустыни.

Вздохнув, я встаю на ноги, разминая затекшие конечности. — Подъем. Сейчас же. — Мой приказ отдается эхом, будоража даже пустынных лошадей, привязанных в нескольких футах от нашего импровизированного лагеря. Когда я начинаю прохаживаться по беспорядочному кругу Имперцев, меня встречают недовольным ворчанием. — Доброе утро, — говорю я негромко, хотя носок моего ботинка пихает их в ребра.

Но они без колебаний подчиняются моим требованиям. Растрепанная компания поднимается на ноги и разбредается в считанные минуты: одни ухаживают за лошадьми, другие собирают наши раскиданные припасы. Мы перекусываем вяленой крольчатиной и пьем теплую воду, после чего садимся на лошадей и отправляемся в путь.

После приема кроличьего пайка я с шумом набираю в рот воду с песком, пытаясь избавиться не только от вкуса, но и от воспоминаний, которые его сопровождают. Я отстраненно думаю, не кривился ли я во время еды, как тогда, на Испытании, когда она наблюдала за мной.

Это опасно, как часто я думаю о ней. Как сильно все напоминает мне о ней. Как часто я задаюсь вопросом, не было ли все для нее игрой, уловкой, чтобы помочь Сопротивлению. Чтобы помочь Обыкновенным свергнуть королевство. Чтобы убить короля. Чтобы убить моего отца.

Действительно ли меня волнует, что она убила его?

Я отгоняю эту мысль, сдвигаясь в седле и разминая напряженные плечи.

Скоро я все узнаю. Скоро я найду ее.

И когда это произойдет, я получу ответы на свои вопросы.

Глава 7

Пэйдин

Клянусь, скорпион, пробирающийся в опасной близости от моих поношенных ботинок, моргает в ответ на мой вопрос.

Вот и все. Я действительно сошла с ума.

Подумав об этом, я вздыхаю и повторяю свой вопрос. — Я спросила, если бы ты мог съесть что угодно — и я имею в виду что угодно, — что бы это было?

Сказать, что мой голос хриплый, было бы преуменьшением. Мое горло такое же шершавое, как песок, хрустящий под ногами, и такое сухое, что я едва могу соображать. Я качаю головой, небрежно обходя существо и практически спотыкаясь. — Ладно. Если ты не хочешь отвечать, это сделаю я. — Я спотыкаюсь на песке, неловко подбирая слова. — Я… я могла бы съесть апельсин. Да. Огромный, сочный апельсин. Или… или несколько ирисок.

Я оглядываюсь на скорпиона и вижу, что он бежит следом. Это зрелище должно вызывать у меня гораздо большую тревогу, но в данный момент я не могу найти в себе сил, чтобы беспокоиться. — Знаешь, мой отец любил ириски. — Я издаю звук, лишь слегка напоминающий смех. — Иногда я задумываюсь, а люблю ли я вообще эти конфеты, понимаешь? Может быть… может быть, я просто убедила себя, что они мне нравятся, потому что они нравились ему.