Мужчина моргает, слегка ошеломленный моим резким изменением тона. Я почти улыбаюсь, наслаждаясь реакцией тех, кто еще не привык к множеству масок, которые я надеваю и снимаю по своему усмотрению. Улыбка становится острой, когда я высыпаю на дерево еще несколько монет, присоединяясь к тем, что я уже положил туда.

Вскоре мои Имперцы начинают раздавать по кругу сушеные полоски того, что, как мне сказали, является диким кабаном, хотя я в этом почти не убежден. — Не спешите, — приказываю я. — Мы встретимся здесь на закате.

Мужчины обмениваются растерянными взглядами, выражение которых, кажется, никогда не покидает плоскости их перепачканных лиц. — Но, сэр… — начинает Мэтью, выходя вперед из скопления скомканных мундиров. Он один из немногих Имперцев, которых я потрудился запомнить по имени, один из немногих, кого мне не хочется оставить в пустыне.

Когда я бросаю взгляд в его сторону, слова замирают в горле. — Мы привлекаем к себе слишком много внимания. Мы никогда не получим нужную информацию, еду и пропитание, если люди будут знать, кто я и откуда мы. — Мэтью кивает вместе с остальными мужчинами, и их осеняет понимание. — Разделитесь. Узнайте, что сможете.

Я отрывисто киваю группе, а затем поворачиваюсь на пятках и проскальзываю в толпу, внезапно становясь никому не нужным.

Обыкновенным, если хотите.

Глава 9

Пэйдин

— Да ладно. Мы с тобой оба знаем, что это не стоит и двух шиллингов, не говоря уже о трех.

Я стучу черствой буханкой хлеба о тележку торговца, чтобы подчеркнуть это.

Стук, стук, стук.

— На самом деле, — добавляю я с более чем легким весельем на языке, — ты должен платить мне за то, что я ем это, Фрэнсис.

Пожилой джентльмен прячет гримасу за складками ткани, облегающими его нос и рот. Западные ветра сегодня суровы, они задувают из пустыни песок и мусор, которые основательно покрывают город и его жителей. Мне понадобилось всего два дня в Доре, чтобы понять, как необходимы платки в моем гардеробе, если есть хоть какая-то надежда уберечь рот от постоянного попадания песка.

— Три, — ворчит он в четвертый раз, его густой акцент заглушается грязной тканью. — Нехватка пшеницы.

Я стону. Я потратила несколько дней, пытаясь заставить этого человека потеплеть ко мне, чтобы мне не пришлось продолжать грабить его вслепую. Будь проклята эта чертова совесть, которая у меня еще осталась.

— Фрэнсис, — медленно начинаю я, наблюдая за тем, как хмурый взгляд, который я не могу видеть, сужает его глаза. После того как я увидела его имя, криво вырезанное на крыше деревянной телеги, я использовала его в попытке наладить хоть какое-то взаимопонимание с торговцем. Пока что я терплю неудачу. — Давай будем благоразумны. Ты же знаешь, у меня нет таких денег, чтобы разбрасываться ими на хлеб, от которого, скорее всего, сломается зуб.

Он не утруждает себя ответом, ограничиваясь хриплым рычанием.

Я закрываю глаза и делаю глубокий вдох, от которого песок проскальзывает между губами.

Я горжусь тем, что понимаю этих людей. Таких, как я. Людей, которые борются за выживание и полагаются на упрямство, чтобы прокормить свой урчащий желудок. В другой жизни я могла бы считать трущобы Ильи своим домом, если бы не отсутствие силы, текущей по моим венам.

Может быть, именно поэтому я так отчаянно хочу начать все сначала здесь. Здесь, в Доре, где я — Обыкновенная в совершенно новом смысле этого слова. Нельзя считать человека бессильным, если все остальные тоже бессильны. Нет, здесь меня считают равной. И ничто еще не звучало так уникально.

— Ладно, — вздыхаю я, изображая поражение. — Но только потому, что ты мне нравишься, Фрэнсис.

Только потому, что я хочу нравиться тебе.

Его золотистые глаза, кажется, борются с желанием бросить на меня взгляд. Я мило улыбаюсь, надеясь, что мой взгляд отражает то, как сильно я жажду общения, и одновременно ненавижу то, как охотно это желание проявляется.

Я неуклюже бросаю еще одну монету на его тележку, желая, чтобы она скатилась с потертого дерева. Серебро сверкает в лучах лениво заходящего солнца, прежде чем монета падает на землю с приятным звоном. — О, прости, Фрэнсис! Я еще не привыкла к жаре, и мои руки постоянно отвратительно потеют.

Он моргает, его загорелое лицо под платком не выражает ничего, кроме явного презрения ко мне. Когда он наклоняется, чтобы поднять серебро, которое является моим нынешним партнером по преступлению, я ловкими руками хватаю еще две буханки с его подставки, по одной из каждой башни теста, чтобы не вызвать подозрений.

— Я имею в виду, что я постоянно обливаюсь потом, — непринужденно продолжаю я, пока Фрэнсис выпрямляется, оттирая большим пальцем грязную монету. — Серьезно, как тебе удается сохранять прохладу под всеми этими слоями? Я чувствую себя такой липкой, что…

— Сейчас у нас зимний сезон, — ворчит он, прерывая меня.

Я моргаю в ответ. — О. Ну, это… ужасно.

Несмотря на то что Дор находится довольно близко к Илье, я выросла в условиях смены времен года, хотя зимы у нас, к счастью, были мягкими. Я и не подозревала, насколько резко может меняться погода за пределами пустыни. В то время как западные ветры дуют с Мелководья в сторону Ильи, в Дор постоянно доносится знойная жара Скорчей. Жара — привычный обитатель его дома.

— Ты никогда не переживешь голодный сезон, бледная штучка. — Он смотрит на меня долгую минуту, в течение которой я молча пытаюсь заставить свой голос работать.

Сухой смех нарушает невыносимую тишину, и я поднимаю глаза на него. Фрэнсис прижимает к животу промокшую на солнце руку, сотрясаясь от грубого смеха. Я нерешительно присоединяюсь к нему, неловко смеясь. — Ты забавная, бледная штучка, — добавляет он между смешками.

Я вздыхаю с облегчением, надеясь, что своим невежеством заслужила расположение Фрэнсиса. — Рада слышать, что мои потные страдания кажутся тебе забавными, — легкомысленно говорю я, беря буханку, которую он протягивает мне.

Он продолжает хихикать, с большим усилием разламывая еще одну буханку пополам. — Вот. — Он машет мне ею, прежде чем я нерешительно беру ее. — Пойди найди какую-нибудь тень, чтобы съесть это.

Я благодарю его, проглатывая чувство вины из-за того, что две украденные буханки отягощают внутренние карманы моего жилета. Фрэнсис все еще смеется, когда я отворачиваюсь, и легкая улыбка появляется на моих губах под тканью, скрывающей большую часть моего лица.

Возможно, он все-таки потеплел ко мне.

Я опускаю взгляд на свои руки, которые теперь гораздо более загорелые, чем неделю назад, до того как я пробиралась через Скорчи. Несмотря на это, я все равно светлее, чем большинство тех, кто провел свою жизнь в Доре. Оглядывая оживленные улицы, я любуюсь их смуглой кожей, гладкой и сияющей в лучах солнца — словно сами лучи — старые друзья, гладящие их кожу знакомыми пальцами.

Натянув тонкую ткань на лоб, я протискиваюсь сквозь толпу людей, снующих по улицам. Мой взгляд задерживается на помятом плакате, шатко прикрепленном к стене разваливающегося магазина. Нахмурившись, я пробираюсь сквозь толпу и встаю перед лицом, которое отражает мое. Я смотрю на девушку, в которой отражаются мои собственные черты, ее глаза полны ужаса и ярости.

Я сглатываю, сдерживая слезы, которым не желаю дать упасть.

Должно быть, это копия того, что записало Зрение, заметив меня через несколько минут после убийства короля, — преступление, которое я совершила, написано на моем изможденном лице. Я почти чувствую кровь, которая залила мои руки и покрыла мое израненное тело. Моя рука тянется к шраму под челюстью, а пальцы нащупывают букву, вырезанную над сердцем.

Я не могу больше смотреть на него, не могу больше переживать этот момент.

Не могу смотреть в лицо убийцы.

Дрожащими пальцами я срываю плакат со стены, сминаю его в кулаке и засовываю в рюкзак, висящий у меня на плечах. Когда я вошла в город в ту первую ночь после стычки со стражником…