Ковалевский усмехнулся.

— Не думаю, что Делянов хотел вас обидеть, Ваше Императорское Высочество, — сказал он, — просто Иван Давыдович довольно нерешительный человек.

— Это его личные трудности, — заметил Саша. — А мне нужен результат.

— Будет разрешение, — сказал Ковалевский. — Я сейчас ему напишу.

— Могу я в понедельник после уроков за ним заехать? — поинтересовался Саша.

— Да, — кивнул министр. — Буду ждать.

История продолжилась вечером в Царском селе. Гогель изложил проблему Зиновьеву, а Николай Васильевич нанёс визит действующему директору Пажеского корпуса Владимиру Петровичу Желтухину.

Репутация у генерала Желтухина была неплохой. Он, конечно, участвовал в подавлении польского восстания, но, вроде, никого не повесил. Более того, его самого чуть не убили.

Зато до Пажеского корпуса возглавлял 1-й Московский кадетский корпус, где отменил телесные наказания, и ни один кадет не был исключён.

Об организации встречи с воспитанниками Зиновьев благополучно договорился. Её запланировали тоже в понедельник после уроков.

Саша задумался с чего начать: с корпуса или с министерства. Зная, что бюрократы никогда ничего не делают вовремя, решил с пажей.

Был зябкий пасмурный день 12 октября 1859 года.

Пажеский корпус располагался на Садовой улице напротив Гостиного двора в бывшем дворце графа Воронцова и нёс на себе всю пышность и всё изящество Елизаветинского барокко.

Он был окружён кованой решёткой с такими же коваными воротами, через которые и въехал экипаж. На этот раз Сашу сопровождал Зиновьев, как человек лучше знающий данное заведение и его директора.

За оградой был сквер с невысокими деревьями, почти лишившимися листвы. Только ветер кружил их в золотых и багровых вихрях. Пахло осенью.

И Саша подумал о том, что в 19-м веке он уже больше года.

Директор встретил прямо на улице, у парадного входа, кутаясь в накинутую на плечи шинель. Владимир Петрович был высок, подтянут, имел прямой нос, высокий открытый лоб и седые усы. Ни бороды, ни бакенбард не носил. Под шинелью виднелся целый иконостас орденов на генеральском мундире.

Он церемонно поклонился и отвел гостей в большой зал с белыми стенами, украшенными лепниной, с хрустальной люстрой со свечами, портретами папа́ в полный рост и Александра Первого такого же размера.

— Папа́ понятно, — заметил Саша, — а почему дедушкин брат?

— При Александре Павловиче наш корпус стал из придворного военным учебным заведением, — объяснил Желтухин, — и был принят устав, по которому мы живём и сейчас.

По стенам висели мраморные доски с золотыми буквами.

— Там выбиты имена наших лучших учеников, — объяснил директор.

Саше было любопытно на них посмотреть и отыскать имя Оттона Борисовича Рихтера, но зал был полон.

При виде Саши и его спутников пажи с грохотом встали с гамбсовских стульев, которыми был заставлен зал. Все в мундирах с двумя рядами золотых пуговиц.

Саша прошёл к столу для председательствующих и оказался напротив портрета папа́.

И тогда публика зааплодировала.

Саша поднял руку и призвал всех к тишине.

Слава Богу, зал был не очень длинным, и он надеялся докричаться до задних рядов.

И подумал, что давно пора изобрести микрофон.

— Господа! — сказал Саша. — Я очень тронут и ничем не заслужил ваших оваций. Тем более, что я не с наградами к вам, не с чествованиями, не с подарками. Я к вам со службой. И моя служба не блестящая, не героическая, возможно, муторная и скучная, но нет сейчас для нашей страны службы более важной и необходимой. Разве что с освобождением крестьян от крепостной зависимости можно сравнить ту цель, ради которой я приехал сюда.

Саша перевел дух и достал письмо Пирогова.

— Это письмо я получил три дня назад, — продолжил Саша, — оно от моего друга и учителя Николая Ивановича Пирогова. Он пишет о том, что 17 студентов Киевского университета при поддержке профессора Павлова решили открыть в Киеве воскресную школу для неграмотных рабочих и крестьян и преподавать в ней чтение, арифметику и письмо бесплатно.

Публика слушала внимательно. В зале царила мертвая тишина.

— И тогда я подумал, — сказал Саша, — что моя школа Магницкого, занятия в которой начались на прошлой неделе, по воскресеньям будет пустовать, и в ней тоже можно открыть воскресную школу. Великая княгиня Елена Павловна, которой принадлежит флигель, поддержала мою идею. Министр Народного просвещения Евграф Петрович Ковалевский, у которого я был в субботу, поддержал мою идею. Дело за преподавателями. Есть ли среди вас те, кто тоже готов поддержать меня и работать учителями в моей воскресной школе, чтобы больше не осталось в России ни одного человека старше десяти лет, не умеющего читать, писать и считать?

Народ безмолвствовал, и Саша вспомнил, что в конце каждого рекламного объявления обязательно должен быть призыв к действию.

И добавил:

— Кто со мной — встаньте!

И тогда в первом ряду поднялся юноша лет шестнадцати. Он обладал правильными чертами лица, прямым носом и вообще приятной наружностью, но глаза горели, как у крестоносца под стенами Иерусалима.

— Позвольте представить, Ваше Императорское Высочество, — сказал директор корпуса, — это лучший ученик четвертого класса, князь…

— Кропоткин, — продолжил Желтухин.

— Очень приятно, Пётр Алексеевич! — улыбнулся Саша.

Имя и отчество знаменитого анархиста Саша помнил потому, что Кропоткина звали также, как Петра Первого.

Саша встал, подошёл к Кропоткину, пожал руку, обнял и приводил к столу президиума.

И тогда в разных концах зала поднялось ещё с десяток человек.

Саша и их позвал в президиум.

— Мы можем где-то с моими волонтёрами чаю попить, чтобы познакомиться поближе? — спросил Саша директора.

— Конечно, — ответил Желтухин.

— Огромное спасибо всем, что пришли! — сказал Саша публике. — До встречи!

Прежде чая смотрели мраморные доски. Показывал лично Владимир Петрович Желтухин, пажи окружили Сашу, директора и Зиновьева.

На досках под годами, начиная с 1803 были выбиты имена. Обычно одно в год, реже — два. Саша с удовольствием нашёл Оттона Рихтера — 1848-й. Имелось несколько Гогелей, и даже один Григорий Гогель, но, видимо, другой. Если бы Григорий Фёдорович окончил Пажеский корпус с занесением имени на мраморную доску, Саше бы знал.

И был один Николай Огарёв.

— Тот самый? — спросил Саша Желтухина.

— Нет, — горячо возразил директор, мигом поняв, кого Саша имеет в виду, — это Николай Александрович Огарёв, генерал-лейтенант.

Под числом 1811 имелась странность. Было выбито имя Владимира Адлерберга, министра двора и любимого партнера папа́ по картам, но выше него была пустая строка.

— Над Адлербергом в 1811-м был кто-то ещё? — поинтересовался Саша. — Он не был первым учеником?

Желтухин, кажется, смутился.

— Вы очень наблюдательны, Ваше Императорское Высочество, — тихо сказал директор.

— Первым учеником был Павел Пестель, но его сбили, — вмешался Кропоткин.

При Сталине тоже «врагов народа» вырезали из коллективных фотографий.

Саша подумал, что кажется пришёл по адресу. И вспомнил рассказ папа́ про то, как Герцен в Вятке водил его местному музею и смог понравиться.

— Спасибо, князь, — сказал Саша. — Вы отличный экскурсовод. Я очень сдержанно отношусь к полковнику Пестелю. Проект его конституции с насильственным переселением народов отвратителен, и, судя по тому, что он говорил и писал. он мог бы стать одним из самых кровавых властителей России, если бы пришёл к власти. Но я не люблю, когда сбивают имена.

— Вы бы хотели вернуть имя Пестеля? — ужаснулся директор.

— Пожалуй! — кивнул Саша. — Это же наша история. Прошлое не должно быть непредсказуемым. Что бы не натворил Павел Пестель, он был первым учеником выпуска 1811 года, и нам этого не изменить. Если мы вымарываем чьи-то имена, значит и наши имена когда-нибудь сотрут, когда ветер переменится, а то и доски разобьют подчистую так, что потом не отыщем.