— Да, — кивнул Фёдор Иванович, — поверить не могу, это какое-то чудо.

— Как говорит великий князь, это не предмет веры: иди и проверяй.

— Я начал понемногу, но продолжать, увы, другим.

Пирогов вздохнул.

— Продолжат, Фёдор Иванович. Он сотни людей спас одним словом. Но я же не могу прямо в глаза ему это сказать! Хотел писать императрице, что преклоняюсь перед нею за то, что родила такого сына. Что недостоин край платья её целовать! Но первые результаты появились в июне, когда пошли слухи, что государь опять недоволен своим вторым сыном, и я решил попридержать новости на случай, если Александр Александрович опять окажется на гауптвахте, чтобы его оттуда вытащить. А потом они уехали в Гапсаль. После чего были новости с Кавказа, и я решил, что момент неподходящий.

— А теперь совершеннолетие Наследника, — заметил Иноземцев.

— Не прозвучит на фоне праздника.

— В Петербурге ставят на крышах дворцов какие-то железные стержни, но не громоотводы, — сказал Фёдор Иванович. — Говорят, это тоже какая-то выдумка Александра Александровича. Но её засекретили.

После обеда Пирогов пошёл показывать Иноземцеву термостат, собранный по чертежам Склифосовского.

Металлический шкаф на ножках. Под шкафом — газовая горелка, пока не зажжённая, сверху — термометры, а с боков — войлок. Термометры показывают комнатную температуру. Внутри коробки, но пока без пробирок.

— Только сделали, — объяснил Пирогов, — но, надеюсь, поможет. Мы ведь пытались сразу проверять на мышах. Всё, как говорил великий князь, с контрольной группой. Но, думаю, им просто мало. Надо сначала подселить плесень в пробирки.

Иноземцев кивнул.

— Сейчас.

И принёс из прихожей свой коричневый медицинский саквояж.

Внутри оказался небольшой ящичек, скорее пенал с толстыми стенками, тщательно укутанный в войлок.

— Склифосовский просил передать, — пояснил Фёдор Иванович. — Надеюсь, что живыми доехали.

И извлёк на свет божий четыре пробирки с чем-то белёсым и желтоватым внутри.

На двух было подписано: «Извлечено из гноя, пиемия». На остальных: «Из мокроты больных воспалением лёгких».

— Он пока не проверял, могут ли они вызвать болезнь, — пояснил Иноземцев, — но после туберкулёзных палочек их оказалось вырастить гораздо легче.

Пигоров взял пробирки, поместил их в ящики в термостате, закрыл дверцу и зажёг горелку.

Иноземцев вручил ему толстый конверт.

— Здесь Николай Васильевич описывает методику. Как он их получил.

— Мне на днях пришла телеграмма от Александра Александровича, — сказал Пирогов. — Она весьма любопытна.

— Он пишет, что плесень надо брать из госпитальных палат, — продолжил Пирогов, — особенно там, где лежат больные с гнойными воспалениями. Она может быть на стенах, может быть на продуктах, но, если она там выжила, то может быть выстоит и против бактерий.

— И что ты об этом думаешь?

— Уже взял, — усмехнулся Николай Иванович, — разводим.

— Он часто тебе пишет?

— Не очень, но до телеграммы было письмо. Александр Александрович просил об обзорном курсе медицины. Писал, что разговаривал с Гриммом, который когда-то изучал курс медицины в Йене и выразил некоторое сочувствие к этой идее, но окончательное решение за царём. Однако великий князь просит предварительного согласия на чтение этого курса от меня. Только мне кажется, что мы очень близки к успеху с пенициллином, и я не хочу отвлекаться, так что я тут же подумал о тебе.

— Смертельно обидишь государева сына, — заметил Иноземцев.

— Нет, — возразил Пирогов, — он поймёт.

— Может, ещё не добьётся ничего? — Фёдор Иванович.

— Он добьётся. А ты всегда был более ярким преподавателем, чем я, и не только хирургом, но и терапевтом, и сейчас в большей милости, чем я.

— Зато почти не вижу, — заметил Иноземцев.

— Его не надо будет учить хирургии, — сказал Пирогов, — только обзорный курс: ситуация в медицине, какие есть теории, о чем спорят учёные, что мы умеем лечить, что нет. Что тебе видеть? У тебя давно всё в голове.

— Тебя не удивляет, что четырнадцатилетний мальчик сам просит прочитать ему определённые лекции?

— В случае Александра Александровича меня вообще ничего не удивляет, — заметил Николай Иванович. — Даже пророчества.

— Он сторонник микробной теории, твой августейший друг, — сказал Иноземцев, — а я считаю, что все болезни происходят от нервной системы. Он, кажется, очень скептичен в этом отношении. Обсмеёт.

— О, да! — усмехнулся Пирогов. — Говорит: «мистическое словоблудие». Зато ты сможешь ему изложить, почему это не совсем мистика. Думаю, от тебя он потерпит даже слово «миазмы», если ты изложишь аргументы сторонников.

— В Москве говорят, что он ещё не терпит слово «аршин» и пытался переучить сапёров на «метры», когда они ставили эти его железные шесты на крышу Царскосельского дворца.

Пирогов хмыкнул.

— Думаю, что переучит. Причём всех. Рано или поздно.

— Ладно, подумаю, — сказал Фёдор Иванович. — В любом случае мне надо немного подлечиться, чтобы оценить свои силы.

8 сентября в два часа дня был большой дворцовый выход, посвящённый совершеннолетию цесаревича. Как обычно из Малахитовой гостиной. Все были в парадных мундирах, дамы в белых платьях и похожих на кокошники головных уборах с вуалями, а мама́ в золотой, отороченной горностаем мантии.

За окном сиял сентябрьский день, мало отличающийся от летнего, с голубым небом, отражённым в Неве, и деревьями, слегка тронутыми желтизной.

Никса любезно принимал поздравления, но заметно волновался.

В толпе сановников Саша заметил графа Сергея Григорьевича Строганова и вежливо ему поклонился. До Саши уже дошло известие, что Строганов назначен попечителем к Никсе. То есть человеком, который до 25 лет будет мешать брату мотать деньги.

Хорошо или плохо это назначение? Московский губернатор произвёл на Сашу скорее положительное впечатление, хотя казался консерватором и, говорят, был противником освобождения крестьян.

Но подробности истории с забытыми чемоданами он вряд ли будет кому-то рассказывать, ему это не выгодно. Зато Саше она известна. Впрочем, воспользоваться всё равно не хватит цинизма.

Двери распахнулись, и процессия пошла залами Зимнего дворца мимо придворных и министров, генералов и офицеров, кавалергардов, чиновников и дам, иностранных послов, духовенства и купечества.

Мужчины кланялись, дамы приседали в реверансах, военные салютовали шпагами. Наконец, дошли до Большой церкви дворца. Пахло ладаном и свечным воском.

Папа́ подвёл Никсу к аналою, на котором лежало Евангелие и крест. Рядом стоял Бажанов в священническом облачении. Николай положил левую руку на Евангелие, а правую поднял и прочел текст присяги без запинки и чисто, но голос слегка дрожал.

После церкви процессия перешла в Георгиевский зал, где уже застыли ряды офицеров гвардии, подразделения различных полков и кадетских корпусов. Прошли между ними к трону, справа и слева от него стояли знамена полков. Мама́ с дамами поднялась к нему, но повернулась к залу и осталась стоять.

Папа́ подвёл Никсу к такому же аналою, как в церкви. Тоже с Евангелием и крестом. Но напротив трона.

И остался стоять внизу, справа от ступенек.

А слева выстроилась царская семья. Так что Саша оказался впереди, прямо напротив государя. Позади него стояли Володя с Алешей, дядя Костя, дядя Низи и дядя Миша. А потом семья покойного герцога Лейхтенбергского и тёти Мэри. И прочие родственники.

Перед аналоем уже стоял рослый бородатый казак, стриженный под горшок, и держал знамя Атаманского полка Войска Донского, синее с косым крестом и вензелями Александра Первого, который наградил этим штандартом полк за храбрость при разгроме французов.

Никса взялся за древко знамени вместе с казаком, и Саша подумал, что это символизирует единства народа и монархии. А Бажанов встал по другую сторону и начал читать присягу, а Никса поднял правую руку и повторял за ним.