Саша из вежливости просмотрел, но мнения не изменил.

— Она у меня есть, — сказал Саша. — Мы открываем школу для народа, Маврикий Осипович, и нам пока нужен только русский язык.

— Есть! — обрадовался хозяин.

И кивнул продавцу:

— Принеси прописи Сидоровича.

— О! — отреагировал Петя. — Я по ним учился.

Идеальным почерком у Сидоровича было написано даже дозволение Цензурного Комитета.

Идея учиться писать на названиях российских городов показалась Саше спорной, но дальше следовал пассаж, который пришёлся ему по душе: «Человек, руководствующийся собственным внутренним чувством, всегда ближе к истине, нежели повторяющий чужие мнения, основанные весьма часто на собственной пользе частного человека».

Как только Цензурный Комитет разрешил!

А следующая пропись и вовсе содержала словосочетание «гражданское общество», звучащее, как музыка, для либерального уха, и говорила о том, что всякий должен избрать себе занятие для пропитания.

Без патриотического воспитания, правда не обошлось:

'Тебя, отечество святое,

Тебя любить, тебе служить —

Вот наше звание прямое!

Мы жизнию своей купить

Твое готовы благоденство.

Погибель за тебя — блаженство,

И смерть — бессмертие для нас!'

Культ смерти в конце несколько коробил, но звучало, как классика.

Саша показал стихотворение Кропоткину.

— К стыду своему не знаю автора, — прокомментировал он.

— Андрей Тургенев, — тут же вспомнил Петя. — Друг Жуковского, переводчик Шиллера, Гёте и Шекспира. Брат одного из декабристов: Николая Тургенева.

— Почти пушкинский стих.

— Это раньше Пушкина. Странно, что ты его не знаешь.

— Я тоже не идеален, — вздохнул Саша.

В общем, идеологической направленностью прописей Сидоровича Саша остался доволен и резюмировал:

— Берём!

Купили и Главинского, и «Азбуку для прилежных детей», которая неплохо его дополняла. Положительным моментом Саша счёл то, что она оканчивалась таблицей умножения.

— Похоже, нам придётся заставлять их повторять буквы хором, — заметил Саша.

Попросили тридцать штук того, другого и третьего. И столько же тетрадей и железных перьев с чернильницами.

Кропоткин залез в карман и вынул горсть мелочи.

— Откуда? — поразился Саша. — Тебе вдруг начали выдавать карманные деньги?

— Нет, это пажи скинулись на благое дело.

Расходы поделили пополам, покупки — тоже.

Тот факт, что Константин Дмитриевич Ушинский, «народный педагог», как его величали в советское время, служил инспектором классов Смольного института, явился для Саши некоторой неожиданностью. Кроме копеечных книг для младших школьников, это имя ассоциировалось у него то ли с земскими училищами, то ли с церковно-приходскими школами.

Ушинский встретил гостей у основания парадной лестницы Института благородных девиц. И они поднялись на верх мимо белой лепнины на белых стенах и кованых перилл.

В коридорах толпились воспитанницы и украдкой бросали на Сашу и Петю заинтересованные взгляды и приседали в реверансах. Причем Саше больше доставалось внимания младших барышень в голубых и серых платьях с пелеринками, а на его друга бросали взоры и белые институтки старшего класса, что было несколько завидно.

Ушинский проводил гостей в гостиную с круглым столом, бюстами античных поэтов и философов, хрустальной люстрой и портретами Петра Первого, Екатерины Великой, а также папа́ и мама́.

Хозяин был высок, худощав, из-под чёрных бровей сверкали темно-карие глаза. Имел тонкие черты лица и бледный высокий лоб в обрамлении чёрных волос и бакенбардов вокруг щёк и подбородка, и проницательный взгляд учителя, который ни с чем ни спутаешь. Можно угадать профессию по одному этому взгляду.

Подали чай со сладостями.

— Мама́ послала меня к вам, Константин Дмитриевич, — начал Саша, — потому что завтра мы с князем Кропоткиным открываем первую в Петербурге воскресную школу.

— Не первую, — поправил хозяин, — школа Шпилевской для бедных девочек работает с апреля.

— Ну, вот! — сказал Саша. — Хотя какая разница. Мне Пирогов написал, что он разрешил открыть такую школу в Киеве. Там будут преподавать студенты. У нас Петей много энтузиазма, но мало опыта. Точнее, честно говоря, совсем нет.

— Я слышал о листочках, — сказал Ушинский, — это что-то совершенно новое.

— Я исхожу из того, что человек твёрдо запоминает только то, до чего дошёл сам, своим умом, поэтому в моей школе Магницкого вообще не будет зубрёжки.

— Это верно, — сказал хозяин, — важно научить думать, а не напичкать знаниями, которые всё равно забудутся. Лишь человек, умеющий думать, способен стать настоящим противником опасных для страны идей и опорой для монарха.

— Вот и я о том же! — воскликнул Саша. — Но чтоб меня понимал кто-нибудь! Один Муравьёв, который вешатель, чего стоит! Он недавно убеждал меня, что математическая логика — это прямой путь на Сенатскую площадь.

— Не в этом дело, — вздохнул Ушинский. — Логика точно не виновата. Наше общество вечно недовольно и в литературе нет героев с благородным характером, и нет ни одного государственного человека, который бы пользовался популярностью. И образование тоже не даёт идеала, к которому надо стремиться. И при этом осознанно отвращает от всякого рода мышления, опасаясь, что оно может завести куда не следует. Философия изгнана из университетов, а самая невинная логика — из гимназий. Я тоже считаю, что сначала нужно увидеть картины, прочесть книги, самому попытаться их понять и лишь потом переходить к теории.

— Но листочки — это для талантливых, — заметил Саша. — К сожалению, думать умеют не все. У воскресной школы другие задачи. И всё оказалось не так просто.

И он изложил свои претензии к «Азбуке для прилежных детей».

— Во-первых, нам нужны буквари для взрослых, во-вторых, простые и понятные. Не знаю, кто бы мог за это взяться.

— Я подумаю, — улыбнулся Ушинский.

— Они должны быть достаточно верноподданическими, чтобы нас не разогнали, и достаточно свободными, чтобы от нас не разбежались, — заметил Саша.

— Нам Вольф уже обещал, — сказал Кропоткин, — только не сказал, когда.

— Он издаст, конечно, — заметил Ушинский, — если будет, что издавать. Знаете, Ваше Императорское Высочество, меня только одно смущает в ваших проектах: вы как-то обходитесь без Христа.

— Я преследую совершенно конкретные цели: подготовить инженеров и математиков, ликвидировать безграмотность, — объяснил Саша. — И не понимаю причем тут Закон Божий.

— Цели прекрасные, — сказал хозяин, — но не главные. Только уподобление Спасителю превращает человека в личность. Боюсь, что придёт день, и Бог будет устранён из образования. Но прежде чем сеять семена материалистических воззрений должно посмотреть на плоды. Вот эти плоды: «Оправдание деспотической власти одного человека над другим, презрение к человеческой личности, равнодушие к праву и правде, полная бесправность отношений, уважение к одной силе, жестокость».

— Это точно не про меня, — заметил Саша. — И думаю, что материализм виноват не больше, чем математическая логика. Мне приходилось встречать и высоконравственных атеистов, и совершенно аморальных верующих.

— Не может быть, — возразил Ушинский, — последние только говорят, что верят.

— И в Библии можно с таким же успехом найти оправдания деспотизма, как и в размышлениях материалистов. Есть какая-то причина всей этой мерзости. Но она не в неверии.

В воскресенье утром вернулся папа́. Его ходили встречать на станцию чугунки. Он вышел на платформу в сопровождении свиты и поочерёдно обнял всех членов семьи.

А Саша думал о том, известно ли царю о его бурной деятельности и как папа́ к ней отнесётся, когда узнает.

После встречи на вокзале пошли в церковь на службу, и папа́ ни словом не коснулся организации школ. А потом он удалился в свой кабинет с военным министром Сухозанетом.