Поморщился.

— Иконы там в алтаре гниют и ризы тлеют! Да что им немцам!

— Не я запечатывал, — вмешался Саша. — Но я распечатаю. А национальность не кровь, отче. Национальность — это язык, на котором человек думает. Я думаю по-русски.

Старик хмыкнул, с сомнением покачал головой и величаво удалился, стуча клюкой по каменному полу.

Сразу после литургии начиналась вечерня, во время которой ожидалось «падение ниц» и пребывание в оном состоянии в течение минут что ли сорока. Сашу честно предупредили, и он решил данным мероприятием манкировать, тем более что рисковал опоздать на дворянский обед. Ибо миновал полдень.

То есть поезд благополучно ушёл.

Обратно он вернулся в карете Морозовых, с извозчиком их же, но высадили его за углом.

В конце переулка мелькнула чья-то тень. Он и не сомневался, что его уже ждут.

Строганов встретил внизу, у парадной лестницы.

— Вы следите за мной граф? — поинтересовался Саша.

— Понимаете, в вашем возрасте легко совершить ошибку, за которую потом придётся расплачиваться всю жизнь, — заметил Строганов, — и мой долг подданного удержать вас от этого.

— Плохая эпидемиологическая обстановка? — предположил Саша.

— Эээ… — протянул граф, — да.

— Спасибо, что предупредили. Буду знать.

— Впрочем, когда мне доложили, с кем вы уехали, я полностью успокоился на этот счет.

— Гогель знает? — спросил Саша.

— Я ему не говорил.

— Как у него настроение? Рвёт и мечет?

— Ну-у… Говорит, что вы были обычным мальчиком, а на enfant miraculeux он не рассчитывал.

Как будет «вундеркинд» по-французски Саша уже выучил.

— Льстит, — прокомментировал он.

— Не совсем, — улыбнулся Строганов. — Григорий Федорович ещё добавил, что вы были просто упрямым, а стали неуправляемым.

— Я не нуждаюсь во внешнем управлении, граф, ибо сам для себя являюсь тем ещё тираном. Не развлекаться ездил. Кстати, перенесли приём?

— Да.

— Спасибо! Я в вас не ошибся.

— Я вас провожу до вашей комнаты? — спросил Строганов.

— Спасибо за поддержку, — кивнул Саша.

Гогель ждал на пороге.

— Александр Александрович, где вы были? — с порога спросил он.

— Где может быть верующий человек в Троицын день? — удивился Саша. — Службу стоял естественно.

— Зачем надо было для этого исчезать из дома?

— Боялся, что вы не одобрите мой выбор храма, Григорий Федорович.

— И где была литургия?

— На Рогожском кладбище.

Гогель на минуту потерял дар речи.

— У раскольников? — переспросил он.

— У старообрядцев, — политкорректно поправил Саша. — Надо же мне было убедиться, что они поминают и папа́, и всё августейшее семейство.

— Да? — опешил Гогель.

— Для меня это неважно, но для батюшкиных советников, надеюсь, станет аргументом для того, чтобы не преследовать людей попусту.

— При Анне Иоановне на реку Выг к старообрядцам-поморам прибыла комиссия графа Самарина проверять, молятся ли выговцы за царицу, — вспомнил Строганов, — так они срочно внесли в молитвенники нужную молитву. Общим собранием монастыря.

— Не думаю, что её выдумали для меня, — заметил Саша. — У них бы времени не хватило. Так значит воз и ныне там со времен Анны Иоановны? Сто лет с лишним?

— Тогда не все поморцы согласились с этой уступкой, — продолжил Строганов, — часть монахов покинули обитель под предводительством старца Филиппа, и его последователи и сейчас не молятся за власть, которую считают «антихристовой».

— Но запечатаны почему-то рогожские алтари, — заметил Саша.

— Филипповцы ещё вреднее, — сказал Строганов.

— Серьёзно? А я бы плюнул. Не молятся — и хрен-то с ними!

Колонный зал Дома Союзов (ой, то есть Благородного Собрания) был совершенно таким же, как в 1986-м, когда Саше вручали аттестат об окончании 179-й школы. Высоченный полоток, белые коринфские колонны, хрустальные люстры в два яруса. Только вместо стульев перед сценой — накрытые столы. На столах серебро, тонкий фарфор и цветочные композиции. Пахнет эстрагоном, розмарином и острым сыром. Кухня, к счастью, не постная, но, увы, французская. Саша предпочитал попроще.

Вина ему не полагалось, к грибам он был равнодушен, а как можно употреблять в пищу что-то улиткообразное не понимал вовсе. Так что налегал на рататуй из баклажанов и сыр с восхитительной зелёной плесенью, которую никогда не считал лишней. Правда, его пятидесятилетний желудок, там в будущем, не вполне разделял пристрастия хозяина.

Мероприятие носило официальный характер с тостами за государя, государыню и всю царствующую фамилию. И Саша было решил, что оно не стоило ни ссоры с Гогелем, ни грядущего объяснения с отцом.

Да и народу присутствовало маловато по сравнению с толпами студентов на вокзале и многолюдным купеческим собранием.

— Насколько в Москве дворян меньше, чем купцов? — спросил Саша у Строгонова.

— Меньше, — ответил граф. — Но не в этом дело. Просто не все пришли.

— Почему?

— Не все приветствуют начинания государя, — тихо сказал Строганов.

Постепенно дворянство поддалось действию французских вин и разговорилось.

К этому моменту Саша успел понять, что знаменитый луковый суп — это не так уж плохо, особенно, если на курином бульоне и с крутонами.

Принесли клубнику со сливками, что тоже было ничего.

— Это из имения Ясенево князя Сергея Ивановича, — пояснил Строганов. — Он президент нашего Московского общества сельского хозяйства и Российского общества любителей садоводства.

Саше представили многих присутствующих, и он далеко не всех запомнил, но фамилию упомянутого князя забыть было нельзя, ибо она была: Гагарин. Но не Юрий, а Сергей. Князь выглядел лет на восемьдесят, имел седые бакенбарды, седые брови и полностью седые волосы, которые, тем не менее, до сих пор вились. Черты лица правильные, нос прямой, лицо в морщинах. Аристократическая рука с длинными пальцами держала серебряную мини-вилочку для собственного производства клубники. Судя по времени года, тепличной. Но Саша не стал придираться по поводу недостаточной сладости и ароматности.

Сидел князь на почетном месте, справа от генерал-губернатора. То есть Строганова.

— У Его Сиятельства сады с лучшими сортами плодовых деревьев, ферма для разведения тонкорунных овец, оранжереи и поля клубники, малины и смородины, — с гордостью пояснил генерал-губернатор.

— Это можно только приветствовать, — улыбнулся Саша. — А что вы думаете об эмансипации, князь?

Прежнее воплощение клубничного плантатора и знатного коммуниста Грудинина, кажется, несколько смутилось.

— Это сложный вопрос, Ваше Императорское Высочество…

— Конечно, — кивнул Саша, — но постараюсь понять.

— Неверно считать крепостное право — рабством… — начал князь.

«Ну, да! — подумал Саша. — Это другое».

— Не только крестьяне работают на помещика, но и помещик поддерживает крестьян в годы неурожая, — объяснил Гагарин. — Я устроил своё хозяйство, но и крестьяне научились выращивать клубнику на своих полях, и вполне довольны. Всё возим в Москву и продаём здесь. И я, и они получаем свой доход. И всё работает. Зачем же это разрушать? Мы все будем разорены: не только я, но и освобожденные крепостные. У России свой особый путь, к чему нам рабски подражать Европе.

Саша сдержанно улыбнулся. «Ну, конечно! Наше исконное рабство во имя свободы от богомерзкой Европы».

— Не всё к нам можно пересадить и не всё на нашей почве приживется, — продолжил князь. — У нас рабочих рук не хватает. Откуда их взять? Кто будет обрабатывать мои сады? Наёмные работники? Но они слишком дороги. Да и не найдёшь!

«Понятно, — подумал Саша, — Клубничному Совхозу имени Ленина без крепостных никуда. За неимением таджиков».

Дворянство смотрело на князя сочувственно и явно подписывалось под каждым словом. Саша заподозрил, что мизансцена вообще подстроена, и старика специально подсадили к нему поближе, чтобы он резанул царскому отпрыску всю правду-матку, ибо дедушка старый, ему всё равно.