Прошли в учительскую пить чай. Это была большая комната с длинным столом, книжными шкафами и напольными часами с маятником и боем.

Саше представили всех добровольцев, но, честно говоря, его больше всего интересовал Кропоткин. Ибо это был тот самый Кропоткин, судя по имени и титулу.

— Ваше Высочество, могу я задать вопрос? — поинтересовался будущий теоретик анархизма.

— Давайте! — разрешил Саша.

— Вы назвали меня по имени, хотя наш директор его не сказал… мне кажется, мы не были представлены раньше…

— Вы прославитесь, — сказал Саша. — И я знаю не только имя.

— Неужто судьбу? — спросил юный князь с недоверчивой улыбкой.

— В общих чертах. Приезжайте ко мне в Царское на чай, я расскажу подробности. В среду сможете часов в шесть?

— Да… если меня отпустят из корпуса.

И он перевёл взгляд на директора.

— К Его Императорскому Высочеству? — улыбнулся Желтухин. — Отпущу.

— Я пришлю за вами экипаж, — сказал Саша.

После Пажеского корпуса Саша заехал в Министерство просвещения к Ковалевскому.

— Я за разрешением, Евграф Петрович, — с порога сказал он. — Оно готово?

— Прошу прощения, Ваше Императорское Высочество, — извинился Ковалевский, — но пока не пришло от Делянова. Лучше заехать завтра.

— Так, — протянул Саша и опустился в кресло, — пока разрешения не будет, я отсюда не уйду. Присаживайтесь Николай Васильевич.

Зиновьев сел рядом.

— Может, не надо так, Александр Александрович? — тихо спросил он.

— Почему? — поинтересовался Саша. — Это не оскорбление заставлять члена императорской фамилии ждать?

— Я сейчас пошлю к попечителю за бумагой, — пообещал Ковалевский.

— Хорошо, — кивнул Саша. — Здесь недалеко.

Министр дал распоряжения лакею, и тот испарился.

— У вас нет ничего почитать по-немецки? — спросил Саша. — Я не хочу терять время.

— Что вы предпочитаете?

— Что попроще, — сказал Саша, — у меня с ним ещё так себе.

Хозяин удалился и вернулся с иллюстрированным журналом под названием « Die Gartenlaube», что Саша перевёл как «Садовая беседка». Журнал состоял из коротеньких заметок на разные темы, которые Саша уже немного понимал.Но углубиться в чтение не успел, потому что вернулся лакей Ковалевского с подписанным разрешением.- А вы говорите «завтра», — усмехнулся Саша.

Кропоткин приехал в среду в сопровождении денщика и Гогеля, которого Саша послал за будущим революционером.

Сели пить чай с конфетами, малиновым желе и крендельками.

— И на каком поприще я прославлюсь? — поинтересовался гость.

— Григорий Фёдорович, — обратился Саша к Гогелю, — я взялся предсказать князю судьбу, и, думаю, он бы хотел сохранить это втайне.

— Хорошо, — вздохнул гувернёр и вышел курить.

— Мне говорили, что вы командуете своими гувернёрами, — сказал Кропоткин, — но я, признаться, не поверил.

— Это было трудно, не сразу, и до сих пор не в совершенстве, — объяснил Саша. — И, честно говоря, не командую, а прошу. Вот в понедельник я предпринял попытку покомандовать министром. И, знаете, не без успеха.

Он встал, открыл тумбочку у кровати и дал гостю подписанное Деляновым разрешение на воскресную школу.

— Хвастаюсь, — сказал он.

— Попечитель — не министр, — заметил Кропоткин.

— Но действовать пришлось через министра, — возразил Саша. — Ненавижу бюрократов!

Гость усмехнулся.

— Так на каком поприще, Ваше Высочество? На военном?

— Нет, князь. Как бы это поточнее определить… Вас прославят ваши книги.

— Я стану писателем? — спросил гость.

— Не совсем, князь, скорее, философом. Вроде, Дидро, Руссо, Вольтера, Локка и Монтескьё.

— То есть политическим философом?

— Да, вы верно поняли. Но отчасти и писателем в той степени, в которой писателями были Сен-Симон, Томас Мор и Руссо.

— Если бы я не знал, что вы предсказали плен Шамиля, я бы решил, что вы надо мной издеваетесь, Ваше Высочество, — заметил Кропоткин.

— Ни в коей мере, князь.

И Саша отпил чаю.

— А вы можете не называть меня «князь»? — спросил гость.

— Почему?

— Когда я ещё жил в Москве, княжеский титул использовался в нашем доме при каждом удобном случае. У меня тогда был гувернёр француз Пулэн, и он мне рассказывал о Великой французской революции, о том, как «граф Мирабо» и другие отказались от своих титулов, и Мирабо открыл мастерскую с вывеской «Портной Мирабо».

— Любопытно, — сказал Саша, — я раньше не слышал эту историю. Кажется, на первых порах Мирабо зарабатывал на жизнь переводами.

Кропоткин пожал плечами.

— Передаю так, как слышал от Пулэна. Я после этого всё думал, какую вывеску я мог был повесить «Таких-то дел мастер Кропоткин».

— Я первые деньги здесь заработал переводами, — сказал Саша. — Так что: «Бюро переводов Романов А. А.», и конечно: «Романов А. А., купец третьей гильдии», как меня клеймит отец, а также: «Романов А. А., столяр». Вас не учили столярному делу?

— Нет.

— Это наша фамильная традиция, — объяснил Саша, — начиная с вашего тёзки Романова Петра Алексеевича.

— Я знаю, — улыбнулся Кропоткин.

— А по поводу титулов… Абсолютно все революционеры начинают с того, что отказываются от привилегий и начинают ездить в троллей… то есть на линейках. И то и ходить пешком. Все Перестройки и все реформы начинаются с этого. А потом те же люди набирают себе столько привилегий, что весь предыдущий режим вместе со всеми его деятелями уже кажется образцом скромности и демократизма.

— Мирабо о том же говорил, — кивнул гость. — «Я не знаю ничего ужаснее владычества 600 лиц, которые завтра могли бы объявить себя несменяемыми, послезавтра — наследственными и кончили бы присвоением себе неограниченной власти, наподобие аристократии всех других стран». Это о парламенте.

— Я понял, — кивнул Саша. — Мирабо выступал за абсолютное вето короля. У меня оно не абсолютное в конституции, но может я не прав. Читали, конечно?

— Видел, — уклончиво ответил гость. — Я не очень люблю юридические документы.

— Так какое обращение вас устроит?

— В двенадцать лет я начал писать повести, и никогда не подписывал их «Князь Кропоткин», всегда: «П. Кропоткин».

— Отлично, — сказал Саша, — «Пётр Алексеевич» нормально?

— Да.

— Тогда ко мне «Александр Александрович», — заметил Саша, — и никаких «Высочеств». Равенство — так равенство.

— Хорошо, — улыбнулся гость.

— Я вам рассказал хорошие новости о вашем будущем, — сказал Саша, — есть и плохие. Продолжать?

— Продолжайте, Александр Александрович!

— Отлично! Люблю смельчаков! Тогда ещё одна хорошая, плавно переходящая в плохую. Ваше имя выбьют золотыми буквами на мраморной доске в Белом зале Пажеского корпуса.

— Об этом нетрудно догадаться, — заметил Кропоткин. — Я второй год первый ученик.

— А теперь плохая, — продолжил Саша. — Через несколько лет ваше имя оттуда собьют, как имя Пестеля.

Гость помрачнел.

— Надеюсь, это неправда, — сказал он.

— Я тоже надеюсь. Я здесь затем, чтобы всю эту мерзость изменить, но у меня не всегда получается.

— А почему собьют?

— По приговору. Вам придётся некоторое время провести в Петропавловской крепости.

— За что?

— За политику, вольнодумство и недозволенные речи.

Кропоткин усмехнулся.

— Я, конечно, попытаюсь вас оттуда вытащить, если доживу, — пообещал Саша, — но не факт, что получится. И кто знает, где я сам тогда буду. Поэтому вам устроят побег. Это будет идеальный побег, про который потом будут писать в книгах о солидарности и взаимопомощи. И потому он удастся, и вы уедите в эмиграцию, где проживёте почти до конца жизни и напишите ваши знаменитые книги. Их долго не будут печатать в России, но в начале следующего века издадут. Только стариком вы сможете вернуться на родину, вас встретят, как героя, и предложат любой министерский портфель на выбор.

— Вряд ли меня это устроит, — заметил гость. — Я тоже не люблю бюрократию.