Фома не замечал этих взглядов. Он — рисовал. Точнее, старательно закрашивал лежащую перед ним фотографию. А еще точнее — меняя черный цвет волос изображенной на ней молодой женщины на рыжий, почти «золотой». А потом — вытащил и папки и положил рядом с этой фотографией еще одну.

На первом снимке — улыбалась молодая, очень красивая женщина в нарочито простом платье. На втором — молодой, не менее красивый мужчина в полицейской форме. «Учительница из провинции, скромная, бедная, незначительная…хех! Два сапога пара, авантюристы сопливые… черт бы вас побрал!»

Последнюю фразу он невольно произнес вслух.

— Вы что-то сказали, шеф? — отозвался Самуэль.

— Иди сюда. Глянь-ка!

Самуэль посмотрел на одно фото, потом на другое — и присвистнул. Ну и дела…

— Понял, да? Она его сестра. Как там ее, щас… а, вот.

И Фома положил перед ошеломленным Самуэлем мятую газету трехнедельной давности.

— Вот! Раздел светской, мать ее, хроники. «Достопочтенная леди Анна Биргит Кэролайн Элизабет Эйлис Доллоуэй, графиня Кастлбарская и Даллегоннская, принимает гостей в своем саду. На чаепитие приглашены архиепископ Клифденский, мэр города Килш-Даннагонн, лорд и леди Талламор с дочерью…» — ну, дальше неинтересно. Собрание богатых-именитых. Белая кость, голубая кровь. У бедной, очень скромной провинциальной учительницы, в очень скромном саду ее не менее скромного родового замка, который входит в одну из старинных достопримечательностей графства, разумеется, тоже очень-очень скромных… мать! мать! мать!

— Шеф… — только и смог произнести Самуэль.

— Вот правильно наш Медведь не любит аристократов! Социалист хренов…, а вот одобряю!

— Шеф…

Самуэль, потрясенный до глубины души, не знал, что и говорить. Таким своего шефа он ни разу не видел. За все пять лет совместной службы.

В комнату ввалился Майкл Гизли.

— Что за совещание и без меня, шеф? — пробасил громила-стажер. — Что там у вас…а?

Фома показал взглядом на фотографии.

— Очешуеть… «Две половинки яблок не так похожи, как эти двое»[ii], — присвистнул Гизли.

— Ну, про две половинки — ты, положим, загнул, — довольно проворчал Фома. — Но сходство очевидное. Как и полагается у двойняшек. Угу. Судя по тому, что мне сейчас известно — там сходство не только внешнее. Да вы, ребята, и сами это понимаете.

Ребята переглянулись и дружно кивнули.

— Вот и отлично, — повеселел господин комиссар. — А, кстати… Майкл, ты был в курсе, что твой покойный друг — урожденный граф Кастлбарский и Даллегоннский, достопочтенный лорд Доллоуэй, какой-то-там-по-счету? Да-да-да, не смотри на меня такими глазами! Паспорт на фамилию О*Рейли — филькина грамота. Хотя и настоящий. Наверняка, Патрик его у своего слуги позаимствовал. Ладно, это мы еще выясним. Позднее.

Ну, что ты застыл? Окаменел?! Небось, знал и молчал. Или не знал — ты ж их породу на дух не переносишь, а тут вдруг резко изменил свои убеждения? Давай, колись не под протокол.

На Майкла Гизли в этот момент жалко было смотреть. Он окаменел, остолбенел… да и просто — обалдел. Или как сказали бы его недруги: «превратился в чучело медведя». В его застывшем взгляде легко можно было прочесть разнообразные и очень сложные ругательные конструкции. Большей частью, нецензурные. Это длилось минуту — долгие, почти резиновые, шестьдесят секунд. Наконец, ступор прошел, и Майкл Гизли выдохнул:

— Уй-ёёоо-о!!!

И покаянным голосом добавил: — Я подозревал, шеф, было дело, но твердо уверен не был, а знать — откуда бы? Замашки у Патрика сохранились барские, хотя шифровался он, конечно, здорово. Нет, шеф, ни-чер-ташеньки я не знал, — печально сказал Гизли. — Когда в следующий раз пойду на кладбище, я ему все — слышите, все! — выскажу! Вот же скрытный говнюк…

— Думаю, у него были на то веские причины. Или причина, — возразил Фома. — Одной часто вполне достаточно.

— Шеф, он же был моим другом — и не доверял мне до конца? Получается, так? Эх!

— Мне повторить свой аргумент?

— Да понял я, понял… не дурак, — вздохнул Гизли. — Что ж его заставило-то?

Фома улыбнулся.

— Узнаем. И, думаю, совсем скоро.

— Какого черта он забыл в полиции? — не унимался громила-стажер.

— И это тоже — узнаем. Имей терпение, парень.

[i] В переводе с цыганского, «важный, главный»

[ii] «Двенадцатая ночь», Шекспир

Трясясь в битком набитом автобусе, идущем на главное городское кладбище, Фома думал: «А ведь давно пора купить машину. До чего ж неудобные тут сиденья. И проход узкий, будто рассчитан не на людей, а на мумии или скелеты, брр! Человеку нормальной комплекции, вроде меня — хоть ты помри», тут он глянул на свой выпирающий живот и вздохнул. «Господи, какая дрянь лезет в голову… скорей бы уже приехать».

Наконец, показалась высокая стена из серого камня и ажурные чугунные ворота. Сто лет назад на этой территории находился один из красивейших монастырей, принадлежащий ордену святого Франциска Ассизского. Но проходит слава мирская: от великолепной, некогда процветающей, обители остались только кладбище — «благоуханный сад смерти», обшарпанная часовня в его глубине, да посаженная святыми отцами аллея.

Старая часть кладбища была почти заброшенной, но поражала мрачным великолепием. Медные кресты позеленели от времени, а мраморные ангелы — некогда ослепительно-белые, сильно потемнели — будто приняли на себя невыносимый груз человеческих грехов. Постаменты иных роскошных надгробий густо заросли мхом, а позолоченные надписи на медных табличках уже не сообщали миру имена ушедших — часть букв почернела, часть — осыпалась, еще часть — была украдена. К ногам скорбящих мраморных дев уже давно никто не возлагал цветов. Ни живых, ни шелковых, ни бумажных. Ни дорогих, ни дешевых… никаких. Лишь у самой земли кое-где пробивались маленькие блекло-голубые цветочки. Мокрые от росы, похожие на чьи-то заплаканные глаза.

Именно здесь, к старой части бывшего францисканского кладбища прилегала новая, куда и направлялся Фома, с большой охапкой роз. Живых и белоснежных. Предназначенных и для родных с ним по крови, и для родных по духу — попросту говоря, для своих коллег. Пятерых молодых полицейских, убитых в ту страшную воскресную ночь, во время облавы в наркопритоне.

Песок дорожки хрустел и скрипел под его ногами. Какая-то птица, скрытая в гуще ветвей, что-то жалобно прокричала ему вслед.

— Ну, вот и я, — сказал Фома, подходя к высокому двойному надгробию. Черный, с серебристыми прожилками, камень казался слегка подернутым льдом. — Как и обещал в прошлый раз: субботним утром приеду, первым же рейсом. Как вы тут без меня, не скучали?

Сказал и вздохнул. Глупо, наверное, разговаривать с умершими родителями, даже нелепо…, а что поделать? Прошло пять лет, а он до сих пор так и не смирился с их смертью. Солидный, изрядно поживший, который много раз видел эту самую смерть почти «в лицо» — он должен обладать шкурой носорога. Должен, угу. Только вот почему-то не получается. Никак…

Фома посмотрел на свежую могилу неподалеку, тонущую в живых цветах и венках. С тремя негаснущими лампадками алого стекла, в самом изголовье. Здесь уснул вечным сном сержант Патрик О*Рейли, славный парень — любимец всего Управления. «Ему было даже меньше, чем Христу», внезапно подумал Фома. Подумал и смутился: чего только не придет в голову…

И тут он заметил пса. Тот лежал на земле, рядом с могилой. Прижимаясь к ней, будто к боку любимого друга, своего напарника и лучшего в мире хозяина. Даже сейчас — оголодавший, с тусклой шерстью и не менее тусклым взглядом — он был великолепен.

Фома слышал и не раз про все его подвиги, про удивительный, прямо-таки небывалый для собаки, ум и, конечно, про его красоту. Лунный Томас — легенда местной полиции. Или как изгалялись шутники из Управления, «внебрачный сын Патрика О*Рейли». Тот нежно любил своего безмолвного друга, гордился им и хвалился. Напропалую, почти на каждом шагу. Искренне считая: его ненаглядный Томас — лучший в городе. И в стране… да что там мелочиться?! — во всем мире! Иначе и быть не могло!