… После ухода громилы-полицейского, она рассматривала «официальную бумагу» долго, вертя и так, и сяк, по несколько раз читая каждое слово и разбирая каждую закорючку, и даже зачем-то разглядывая документ на просвет. И, наконец, вздохнула и покачала головой: «Надо же! А такая приличная с виду девочка».

В это же время, на другом конце города, «Черное Чудовище, бандит или просто негодяй» то есть Майкл Гизли, сидел на кухне. «Вот кому ни скажи, засмеют. Отдать повестку — ну, ерунда, а у меня вечно с приключениями», подумал он и мысленно перенесся на два часа назад. Мысленно глядя на себя со стороны, будто зритель в синема… угу.

…Громила-стажер, от души, пнул кусок асфальта, лежащий на ступеньках закрытого магазина игрушек. Опоздал, черт, прособирался! Говорил же бабуле: тороплюсь я, потом поем, все потом… переоденусь и вперед! Нет же, не пустила! Алый глаз сигнализации смотрел на него злорадно: вот погонят тебя из полиции, а кого винить? Сам виноват, сам-сам-сам! Бабуля только рада будет, если тебя уволят, однако на нее вину не перекладывай. Может быть, оставить повестку здесь? Утром девчонка придет и увидит. А украдут «официальную бумагу», порвут? Мало ли тут шпаны. Э, нет… надо что-то другое сочинить, поумнее. В пансион ее, что ли, сходить? В этот, как его… «Под платаном». Так он же черт знает где расположен — фактически, на другом конце города, переться туда Майклу Гизли не хотелось категорически. Но и тут стоять дурак-дураком — тоже не дело.

Нет, все-таки придется топать в этот дурацкий пансион, чтоб его! Гизли повертел головой: как сократить хотя бы дорогу до остановки? Через соседний дворик, что ли? Громила-стажер повернул за угол и успел сделать всего пару шагов, как услышал девичий голос. Хорошо бы, это была она, Мерседес эта самая… как ее там? Ди Сампайо. Надо же, фамилия — как в авантюрных романах или синема.

Любит его удача или нет? Вот и проверим заодно, подумал громила-стажер. Девушка стояла к нему спиной и разговаривала с кем-то невидимым. Гизли хмыкнул: в крошечном дворике, образованном тремя старинными домами из красного кирпича, кое-где увитыми плющом, не было ни души. Хотя окна светились почти на всех этажах, никто не входил в дом и не выходил наружу — как будто в этот вечер жители свято соблюдали древнее правило: «Мой дом — моя крепость». На первые звезды, выглядывающие из облаков, любовались только пару авто, припаркованных неподалеку. Возле одного из них, спиной к Гизли, стояла тоненькая и даже не хрупкая — хлипкая на вид, девушка.

«Похоже, моя "добыча". С кем она разговаривает? Двор пустой, ни собаки, ни кошки, одни автомобили грустят-пылятся — ну, не с ними же, бг-г? Если с голосами в своей голове, то кукушка у нее точно улетела. Не удивлен почему-то: нормальная девка не полезет ночью на автостоянку, че там делать-то? Или тюрьма по ней плачет, или дурка — сказал бы господин-суперинтендант. Жаль девчонку, симпатичная…» Следовало подойти и отдать «бумагу», после чего, с чувством выполненного долга, отправиться восвояси. Но что-то необъяснимое удерживало Майкла Гизли от простого и наиболее логичного поступка. И когда девушка — радостно, чуть ли не вприпрыжку — вышла из тихого дворика на многолюдную улицу, громила-стажер осторожно последовал за ней. Держась на расстоянии, однако не выпуская девушку из виду и стараясь оставаться незамеченным.

…Наконец, громила-стажер очнулся. Про свои приключения этим вечером, совершенно дурацкие, он рассказывать не собирался, давно уяснив простую истину: чем меньше родным в уши дуешь — тем легче тебе жить. Поэтому Майкл Гизли тихо, молча сидел в уютной кухоньке и наблюдал, как его бабуля готовит тесто для пельменей. Худые натруженные руки двигались быстро и решительно, смотреть на такое и то радостно, а уж когда все сготовит… Гизли мысленно облизнулся.

— Чего молчишь сычом? Чай, не на поминках! — не выдержала старушка. — Мишенька[i], расскажи мне что-нибудь о своей работе, интересное. Работать под чужие байки всегда веселей.

— Баб, а давай я тебе лучше из книжки почитаю, очень полезной, называется «Первоначальные следственные действия»? Вот послушай: «Трупное окоченение появляется через 2-3 часа после смерти и развивается примерно в течение первых суток — чем ниже температура, тем медленнее идет окоченение. Развивается оно, как правило, начиная с мышц лица и распространяясь к нижним конечностям, исчезает в том же порядке, как и появляется, то есть от головы к ногам. Окоченение сохраняется обычно в течение трех суток (в холоде и при некоторых отравлениях — дольше).» Или другое — тоже интересное: «Трупное высыхание хорошо заметно на глазных яблоках, так как блестящая роговица после смерти мутнеет и становится непрозрачной. Если глаза были открыты, то примерно через 3-6 часов на соединительных оболочках глаз в результате высыхания образуются буроватые полоски (пятна Ларше)…»

Старушка прекратила лепить, фыркнула и несильно огрела внука полотенцем. Облако муки тут же окутало их обоих.

— Я тебе сейчас самому устрою и окоченение, и высыхание! Ирод царя небесного, а не ребенок!

— Баб, ты чего дерешься? Сама же захотела узнать че-нить про нашу работу. Просветиться.

— Дурное ты дите! Мне про живых интересно: что у вас там и как, а не про покойников. Может, меня саму через день, месяц или год закопают… зачем напоминать? Кыш отсюда!

Майкл Гизли любил бабулю и ее пельмени тоже любил, но терпеть не мог, когда его — стажера Управления полиции, работающего в Отделе по расследованию убийств, помощника самого господина комиссара — называли «ребенком» или «дитем». А еще сильно не любил, да и и не умел рассказывать те самые профессиональные байки, но разве ж ей объяснишь? Гиблое это дело. Майкл Гизли нахмурился, взял книгу под мышку и, буркнув: «Позовешь!» — вышел из кухни. В этот момент и зазвонил телефон.

— Миша! Трубку возьми, окаянная душа, у меня руки в муке! Тебе звонят, кому ж еще?!

Бабуля оказалась права и на этот раз. Как всегда.

— Добрый вечер! Прости, что беспокою в такое время. Передал?

— Передал, господин комиссар.

Майкл Гизли, разумеется, не стал уточнять — при каких обстоятельствах он это сделал, бг-г! Ведь главное — это результат. Остальное — просто мелкие, несущественные подробности.

— Молодец! Спокойной ночи, стажер!

— Спокойной ночи, шеф!

[i] Бабушка у Майкла Гизли — русская.

Фома внимательно смотрел на вошедшую девушку. Среднего роста, тоненькая, болезненно бледная и полупрозрачная, про таких говорят: «в чем душа держится». Хороши были только густые черные кудри до плеч и даже не большие — огромные! — глаза, невероятного синего цвета, яркого и глубокого одновременно. «Сапфировые очи». Как принято писать в романах: «бездонные». Затасканные сравнения: банальщина, бульварщина... но ведь правда», думал Фома. Ее смело назвали бы красивой, если бы не эта болезненность, не эти черные тени, залегшие под «бездонными сапфировыми очами». Ее хотелось оберегать от любой опасности, от малейшего зла, при этом она отчаянно пыталась выглядеть сильной и независимой. Металлической опорой, с подведенным к ней током высокого напряжения.

Господин комиссар смотрел на девушку, и сердце его щемило от сострадания. В излишней сентиментальности он себя упрекнуть не мог, да и не полагались ему такие чувства. С такими в полиции делать нечего, одна помеха, вред и тоска. Но сейчас господину комиссару было плевать на правила, гласные или негласные. Сердце болело, уже не переставая, а в голове настойчиво звучало: кто же тебя обидел, девочка? Какой сволочью надо быть, чтобы тебя — обидеть…

— Добрый день, мисс ди Сампайо!

— Знаете, господин комиссар, вы первый человек, которому нормально удалось произнести мою фамилию, — усмехнулась Мерседес, опускаясь на стул, заботливо подвинутый громилой-стажером. — Это допрос?