Мерседес вздрогнула.

— Никаких булочек и пирожных, слышишь?!

— Ну, нет, так нет, — покладисто сказал Майкл Гизли. — Без них обойдемся. Может, сходим как-нибудь, а? Если ты, конечно, будешь не занята.

Он вздохнул, переминаясь с ноги на ногу. Не привык он с приличными, да еще красивыми девушками разговоры разговаривать, эх. Со шлюхами просто: они девки добрые, веселые, побаловался — и никаких тебе проблем. Расстались и забыли друг о друге. С приличной девушкой все иначе, всерьез, ее за руку взять и то боязно. Что ей говорить, как — а хрен его знает. И ведь никакой гарантии… щас откажет, к гадалке не ходи. Как она меня называла? «Черное Чудовище», угу. Ну, спас я ее, ну, спасибо и… прощай. Майкл Гизли вновь тяжело вздохнул — виду него был до того жалобный, что Мерседес едва не прыснула со смеху. В ее синих глазах заплясали искорки, улыбка стала шире.

— А пошли прямо щас! — предложила она. — Если ты, конечно, не занят.

— А пошли! — подхватил он. — Поговорим о стихах, о машинах, и… и, вообще.

Мерседес захохотала. Подхватила сумку, с болтающимся на ручке резиновым пауком, и заперла дверь. Через пять минут они бодро шагали в сторону заветного бара — болтая и дурачась на ходу. А порой — смеясь. Громко и весело.

О, как же ярко светило над ними солнце! И люди вокруг — все, без исключения! — казались им прекрасными, не способными даже на малейшую пакость, не говоря о большем. Самуэль Шамис непременно заметил бы, что в мире сейчас не осталось зла — вот просто ни единой молекулы. О, как же им обоим хотелось в это верить! И да простят там, наверху, их юный эгоизм — искренне желали, чтобы зло исчезло хотя бы здесь, в этом городе. Пускай не навсегда, только на сегодня, всего-то — на один день, ясный и солнечный. Это ведь такая малость, золотая песчинка вечности. Ну, что вам стоит?!

Наконец, они подошли к двухэтажному каменному домишке под аляповатой, но симпатичной вывеской «Две дороги». В трех шагах от входной двери «дремал» чей-то «старичок» — одна из первых марок гоночных авто. Подойдя к нему, Мерседес улыбнулась, погладила капот, наклонилась и прошептала что-то очень нежное. И мутные, подслеповатые от старости, местами потрескавшиеся, фары мигнули ей в ответ.

Майкл Гизли ничего не заметил: ему сейчас было плевать и на весь мир, и на старое авто. Он не сводил глаз с девушки.

— Во я дурак! Идиот беспамятный! — неожиданно воскликнул Майкл Гизли и покраснел. — Я ж тебе подарок купил. На вот… держи.

Он осторожно поставил на ладонь девушке стеклянную машинку. Совсем крохотную, дюйма полтора в длину. Луч солнца упал на нее, и машинка засверкала, будто сделанная не из грошового стекла, а из бриллиантов. «Но превыше хлеба — любовь».

— Это мне? — севшим голосом произнесла Мерседес.

— Тебе, конечно.

Он помолчал немного… а потом разозлился на самого себя. Да скажи ты ей, скажи! Идиот…

— Если ты думаешь, что я из-за денег твоих — я сейчас уйду. Мне на них плевать… насрать мне на твои миллионы, ясно? Если бы тебя обобрали, оставили — в чем стоишь… все равно мне… поняла?

Он запнулся. Щас опять наговорит, че не надо. Медведь — он и есть медведь, что ты будешь делать.

— Я поняла, — сказала Мерседес. — Идем уже, а? Очень есть охота. Что там, говоришь, яичница с беконом?

— И креветки в сухарях.

— И копченые свиные уши?

— Ага, — робко улыбнулся Майкл Гизли. — Такие хрустящие, мм! Я аж три порции съел — и мало было.

— Тогда чего мы тут застряли?

«Старичок»-гонщик за их спиной вновь очнулся от сна и одобряюще подмигнул фарами.

…Они вошли внутрь и огляделись.

Народу в баре оказалось совсем немного, по пальцам сосчитать. Часть азартно обсуждала запись очередного ралли, спорила до хрипоты, но не переходя на личности. По-доброму то есть. Драки тоже не планировалось, угу, понял Майкл Гизли — и, в очередной раз, мысленно порадовался, что набрел на это уютное местечко.

В самом дальнем углу, возле камина, они заметили немолодого мужчину. На столике перед ним красовался скромный, но впечатляющий натюрморт: кружка «бархатного» портера (ровно кварта[i]), мятая пачка сигарет — уже полупустая, два больших румяных яблока, медовых и полупрозрачных, и картонная папка на завязочках. Ее содержимое он как раз изучал. Почувствовав их взгляды, мужчина оторвался от своего увлекательного занятия, улыбнулся и приветственно помахал им рукой. Да, это был он — комиссар Фома Савлински, собственной персоной. Майкл Гизли мог поклясться чем угодно и кому угодно — в папке были материалы очередного дела. Разумеется, уголовного. Как же иначе?

У ног господина комиссара каменным изваянием застыл огромный пес с умными глазами.

[i] 0.946 л

[i] Наблюдатели, следующие за интересующим полицию человеком