Далеко за полночь, в неказистом домике на территории автостоянки «Райские кущи», томился охранник. И наблюдал, как за окнами то и дело подмигивал в ночи синий огонек. И вот еще один, и еще... десятка три отсюда можно насчитать, если не полениться. Может, и больше.

— Спят наши синеглазки, — с нежностью произнес охранник. — Интересно, снится им что-нибудь и если да, то что?

Он с тоской глянул на остывающий кофе. Щас бы пивка — темного, бархатного. Или вискарика глоток. Но лучше — два... нет, не глотка, стакана, хе-хе. Нельзя. Ни один, ни два — учуют, с работы попрут, а это невесело. И спать охота, хоть ты спички в глаза вставляй. «За те деньги, что я вам плачу — вы мне еще в ножки должны кланяться, Сименс! А не бухтеть о добавке. Будете надоедать — и то, что есть, урежу. Я найду, за что. Дождетесь!»

«Чтоб тебя воши заели, жадная ты сволочь. Будто курица, все под себя гребешь, тьфу!», думал охранник. От огорчения его потянуло на философию. «Вот почему так — если работа приятная, то жалованье — дрянь, и начальство — дерьмо? Хотел бы я знать, почему? Почитать бы блаженного Августина — у квартирной хозяйки где-то валяется томик. Сам видел. Да толку с того? Читай, не читай — ни хрена не понять. Обойдусь!» Охранник отпил глоток остывшего кофе, скривился и вылил остатки в окно. Взгляд его вновь упал на авто. «Синеглазушки мои. Одна радость — вы, покруче любой философии будете. И толковать здесь нечего.»

«Луна плавала среди облаков —

Как обмылок в грязной пене».

Майкл Гизли — для своих «Гризли» или попросту «Медведь», стажер Управления полиции, сидел в дежурке. Прочитав эти строки, он отложил купленный накануне томик и, с тоской, уставился на небо. Как будто искал там вещественные доказательства, вынудившие неизвестного ему поэта написать вот это вот... хм, словесное непотребство. И он их нашел, выглянув в окно. Красавица Луна — возлюбленная поэтов всех времен и народов, серебряная монета вечности, светильник Бога — и впрямь плавала среди облаков, как обмылок. И в очень грязной пене. Гризли даже негромко застонал от досады.

— Чего пялишься, дура?! — со злостью рявкнул он. — Ребята там, а я здесь. Кого-то из них сегодня убьют — а я здесь, твою мать! здесь! и помочь ничем не могу... поняла ты, дура ты круглая, идиотская?!

Он шарахнул по столу кулачищем. Стоящие на нем чашки и стаканы жалобно зазвенели. Один покатился по гладкой поверхности, упал и разбился вдребезги. Так и чья-то жизнь сегодня разобьется, подумал Гизли. А, может быть, уже того... разбилась.

«Господи, какой же я истерик, оказывается. Не зря бабуля отговаривала идти в полицию — мол, не с твоей, дитё, тонкой душевной организацией там служить. Так и сказала: „с тонкой“, бг-г!» Он поневоле усмехнулся и покачал головой. Майкл Гизли — грубиян, медведь, не держащий острого или резкого слова ни в кулаке, ни в кармане, никого (и ничего почти!) не боящийся... и вдруг такие нежности.

В оконном стекле смутно отражалась его немелкая фигура, которую даже темная форма не могла сделать ни меньше, ни уже. «Эхе-хе», подумал Гизли. «Ты, парень, на себя в зеркало глянь. Не полицейский, а натуральный громила из подворотни. Громила-стажер. Что есть, то есть. И не отнять, че уж там уж. И все-таки бабуля права, смутился он. Глаз-алмаз, любого насквозь видит — ну, почти любого. Как она там? Небось, опять не спит, переживает, чаи пустые гоняет и шепотом святому Николаю нотации читает, вместо молитв... бг-г! Надо же, покачал головой Гизли, стоило подумать о бабуле — и ему полегчало. Самую малость... а все-таки. Тревога за ребят, разумеется, никуда не делась, но злиться, орать на Луну и махать кулаками, словом, психовать — вот совершенно расхотелось.

Гизли осторожно заглянул в соседнее помещение, «кладовку», где в данную минуту дрых его напарник. Разумеется, по негласному разрешению начальства, «дай вам Бог здоровьичка, г-н комиссар!». Гизли покосился на спящего Джона Доу. [i]Разумеется, у парня были нормальные имя и фамилия. Вот только выговорить эту иностранную абракадабру никто не мог. Никто, кроме господина комиссара. Поэтому, в ответ на возмущение бедолаги, другие полицейские только смеялись — кто втихаря, в кулак, а кто и в голос. Хлопали его по плечу: ничего-ничего, привыкнешь, бг-г! Это шутовское дружелюбие злило парня еще больше — и даже доводило до драки. Увы, неоднократно. За смелость и умение махать кулаками его стали уважать, но Джоном Доу — звать не перестали. Кличка прилипла намертво — еще и потому, что парень каждый раз дрался, как в последний. Будто перед неизбежной кончиной. Громила-стажер вспомнил — кто наградил бедолагу жуткой кличкой и прыснул от смеха. Разумеется, это был он. Майкл (Медведь) Гизли.

А все-таки хорошо, когда дежурят двое. Веселей, удобней. Одному — просто засада, поссать — и то нельзя отойти. Пропустишь телефонный звонок — любой, даже пустяковый, жди неприятностей. Господин суперинтендант не только орать будет, он и от жалованья кусок «откусит», нехилый такой кусок. Штраф, угу. И поделом... что я, идиот? Я же все понимаю. Поэтому с напарником дежурить — за счастье. Интересно, как там ребята, снова подумал Гизли. Уже в сотый раз за этот вечер — обманчиво спокойный. Они ушли на боевую операцию, несколько часов как ушли... а я сижу тут, как дурак.

Гизли отшвырнул блокнот и стал вертеть в руках карандаш. Сломал. Нет, черт меня подери! Невозможно сочинять стихи в такой обстановке — нет и еще раз нет! Чаю, что ли, выпить? Хотелось чего-то покрепче, но нет... увы-увы-увы. Гизли поставил чайник, и пока тот закипал и напевал рулады — пытался собрать воедино хоть несколько рифмованных строк. И тут засвистел чайник. Посвисти-посвисти, думал Майкл Гизли, лихорадочно заполняя бумагу неуклюжими строфами. Чайник, в очередной раз, свистнул как-то особенно залихватски, хулигански, а потом — выплюнул раскаленную пробку на стол, обдав незадачливого поэта брызгами кипятка.

— Своло-очь! — вполголоса заорал Гизли, шипя от боли и тряся ошпаренной кистью. — Что за дела?! В нашем отделе даже посуда — и та с уголовными замашками!

Холодная вода не спасла. Сломав и второй карандаш, Майкл Гизли вскочил и, в сердцах, пнул стул. Тот, с грохотом, отлетел к противоположной стене, ударился об нее и сломался.

Да что ж за ночь такая сегодня?! Гизли мерил шагами дежурку. Чай пить он передумал — с его сегодняшним «везеньем», чего доброго, весь в кипятке выкупаешься. Мысли вернулись к ребятам. Как они там? Скорей бы уже вернулись, целые, живые... ох, скорей! Сдохнуть можно от ожидания.

Надо опять срочно переключиться на стихи, срочно! Майкл Гизли любил стихи — разумеется, хорошие. И неважно, о чем они, лишь бы складно были написаны. Или как говорила его бабуля, в полном разуме докряхтевшая до 95-ти лет — «чтобы сердце и душу корябало». Иначе это не стихи, а просто буквы. И ты не поэт, а так... одно сплошное недоразумение. Ошибка Бога, позор семьи. Майкл Гизли бабулю нежно любил, уважал и во многом с ней соглашался. Поэтому к мерилу качества поэзии, ею сформулированному, относился с благоговением. Не меньшим, чем к «Уставу» родного Управления полиции.

«Все-таки хреново, когда дежурство выпадает на воскресенье.»

И тут его многоумные рассуждения прервал телефонный звонок. Очень неуместный, хотя и вполне ожидаемый в этот поздний вечер — если на первый взгляд. Звонила миссис Эванс — квартирная хозяйка его сослуживца и друга, Патрика О* Рейли. Говорит, что его пес внезапно оскалился и зарычал, а потом — страшно завыл. До того тоскливо, будто зарыдал — по-своему, по-собачьи. Ну, чисто по покойнику. От его воя и самой рыдать охота, а потом и, Господи, прости, вообще повеситься. Зачем звонит? Да предчувствие нехорошее, как бы чего не случилось, тяжело вздохнула миссис Эванс. Вздохнула, раза три извинилась: «...что от дела тебя, сынок, оторвала» — и положила трубку.

И тут Гизли понял: беда.

На него снизошло знание — как в древности на героев, отшельников или пророков. В голове, не переставая, звенело: беда-беда-беда! И не отменить, и не отвертеться. До этого вечера Майкл Гизли не проявлял себя, как провидец. Как говорится, Бог миловал. Что на него нашло сейчас — одному Всевышнему известно. Мрак и чернота медленно заполняли душу. Отмахнуться от происходящего, увы, не получалось. Безысходность давила будто камнем. Слова-то какие, невесело усмехнулся Гизли. О, как бы он хотел ошибаться... но какое-то странное чувство даже не подсказывало — криком кричало и злорадно кривлялось: «Ты прав, парень! Черт же тебя подери, как же ты прав!»