Вдову хоронили в закрытом гробу. По настоянии Анны, крытом парчой. Ослепительно белой — как первый снег, облака или подвенечное платье. К недоброму изумлению особо рьяных сплетников, в последний путь ее провожали, как истинную, добрую католичку, а не самоубийцу. Чего это стоило, Анне вспоминать не хотелось. Утешением была мысль: святые отцы, даже наивысшего ранга — просто люди. Не более того! Ангелы же все на небесах, и только они — всегда справедливы и безгрешны, только они. И только они понимают: «безумец» не равно — «самоубийца», ибо «не ведает, что творит».

Слуги с горечью шептались на похоронах: госпожа ушла вслед за теми, кого любила сильнее всего. Она искренне считала: ее сына давно нет среди живых, иначе он непременно прислал бы ей весточку. Приехал бы. Позвонил. О, Господи… да хотя бы приснился! Нет, нет, и нет. Значит, умер? Значит, да.

Но в эти страшные дни с Анной не происходило того, что сейчас — боль, горечь и слезы были, а вот кошмарных снов — их не было. Она тогда перестала видеть сны - как будто некто невидимый взял, да и выключил их. Так выключают видеопроектор в синема. Бац! - и перед вами пустой экран. Просто в ее случае он был не белый, а угольно-черный. Стоило телу коснуться постели, а голове - подушки, как Анна будто проваливалась в яму. Черную и бездонную. Как будто умирала - не всерьез, понарошку, только до утра. До первых лучей восходящего солнца. С тех пор она почти каждый день просыпалась на рассвете. Как будто воскресала... И кошмары - нет, не терзали ее.

Если так дальше пойдет, я просто-напросто сойду с ума, подумала девушка. Стану, как мама. Нет-нет-нет… о, нет!

[i] На паутине взмыл паук,

И в трещинах зеркальный круг.

Вскричав: «Злой Рок!», застыла вдруг

Леди из Шалотта.

Теннисон

В зарослях жасмина снова кто-то возился, ворочался и шумно вздыхал. Анна не понимала: сейчас день, солнечный и радостный, почему ей так тягостно на душе, так муторно, так нехорошо… Существо, которое скрывалось среди россыпей белых звездочек жасмина, внимательно следило за ней, то и дело визгливо хихикая. Видны были его только черные глаза. Очень большие, красивые и немигающие.

— Вы не подскажете, какой сегодня день? — спросила Анна.

— Понедельник, хи-хи-хи! — ответили из гущи ветвей. — 13 июня.

— Какой странный, безумно длинный день сегодня, — сдержанно удивилась Анна. — Благодарю вас.

И побрела по дорожке к дому. Визгливое хихиканье неслось ей вслед, а потом — перешло в бурные рыдания и бессвязные стоны («Матерь Божья, дай мне здоровья… накажи их, накажи, Матерь Божья… ненавижу их всех, пусть они сдохнут! сдохнут! сдо-оо-охну-ут! Матерь Божья, помоги мне, помоги…»). А потом — потом стало тихо.

Каждый шаг давался Анне с большим трудом — она как будто двигалась по пояс в воде. Или в густом, очень вязком сиропе. Ей казалось: пройдено десять шагов, а на самом деле — пять. Или даже два. Анна пыталась вспомнить, что хотела сделать сегодня… ведь почему-то же она приехала сюда? Наверное, надо вызвать такси…, но зачем? Куда ей хочется отправиться? Странно. В голове — туман, белое молоко, пустой экран синема. А перед самым пробуждением Анне привиделось, как некто невидимый хватает ее за волосы и, с оглушительным хохотом, окунает в ведро с червями. Раздавленными, брр! И как же, как же их много… Господи.

— Деточка моя, зачем вы встали? — раздался обеспокоенный голос миссис Тирренс. Совсем рядом. Буквально, в двух шагах. И пухлые пальчики цепко ухватили девушку за плечо.

Анна обернулась.

Миссис Тирренс глядела на нее в упор. Сложив губы сердечком. И не мигая. «Как ей это удается?», вяло подумала Анна. «Впрочем, неважно».

— Какой сегодня день?

— Понедельник, малюточка моя, — тонкие брови миссис Тирренс взлетели. — Ну, разумеется, понедельник!

— Как это странно… и вчера был понедельник, — потерянным голосом произнесла Анна. — И завтра, наверное, тоже будет понедельник. Очень странно.

— Вчера, деточка моя, было воскресенье, — улыбнулась миссис Тирренс. — Поэтому сегодня и понедельник. А как же иначе? Другие дни вряд ли придут раньше него.

— Да, — неуверенно сказала Анна. — Наверное. Что-то у меня в голове все путается. Ничего, ничегошеньки не понимаю. И не помню.

На пухлых щеках миссис Тирренс заиграли ямочки: старуха довольно улыбнулась. Утешить прелестную малютку — что может быть лучше?

— Я вижу, дорогая, вам тяжело идти. Вы еще очень, очень нездоровы. Давайте-ка прогуляемся вдвоем — я покажу вам нечто восхитительное. Уверяю, ничего подобного вы еще не видели!

И, по-прежнему не выпуская вялой руки девушки, ласково и бережно поволокла ту вглубь сада.

Анна не пыталась сопротивляться. Во-первых, у нее попросту не было сил, а во-вторых… неужели ей что-то угрожает здесь, среди этой бесподобной красоты? Среди благоуханных цветов и трав, среди мраморных статуй и ажурных скамеечек, среди «летающих цветов» — ослепительно-синих бабочек? И какое умиротворение нисходит на усталую, измученную снами и сомнениями, душу. Здесь хорошо — как будто в Раю…

… или на кладбище. Эта мысль уже приходила в голову Анне, но девушка забыла об этом. Какое-то неясное воспоминание, на мгновение, шевельнулась в глубине ее памяти… и так же быстро погасло. Все заволокло белесым туманом. Очень густым, клубящимся. Разогнать его не удавалось — и Анна отступила. Пусть. Может быть. Потом она вспомнит? Может быть… да, потом.

— Вот мы и пришли, деточка моя.

Миссис Тирренс осторожно усадила свою спутницу на резную мраморную скамью. Анна подняла голову: над ее головой простирало ветви могучее дерево. Усыпанное белоснежными цветами — и каждый цветок с кулак величиной. Пахли они просто одуряюще. Тошнотворно-сладко.

У самых корней стояло фарфоровое ведерко с чем-то алым. «Краска или кровь», вяло подумала Анна. «Ах, не все ли равно…»

— Разумеется, кровь, малюточка моя, — будто прочитав ее мысли, сказала старуха. И, с нежностью, как любимое существо, погладила корявый ствол. — Боюсь, как бы не засох, бедняжка.

Как фокусник, она извлекла из бесконечных складок своей юбки нож. Очень длинный, узкий и явно хорошо заточенный. Лезвие хищно сверкнуло в лучах солнца. Миссис Тирренс поболтала им в ведерке и хихикнула.

— Видите, какой он красивый, деточка моя? Какой он острый? Да, малюточка моя, иногда нужны особенные средства.

Широко улыбнулась — и занесла над головой Анны окровавленный нож.

Полтора часа спустя

— Куда теперь, господин комиссар?

— В клинику доктора Уиллоби, — скомандовал Фома. — Адрес помнишь?

— Помню, сэр! Слушаюсь, сэр!

А господин комиссар устроился на заднем сиденье служебной машины поудобней и задумался. Такси было старое, водитель — новичок в полиции, отчего он ужасно нервничал. А дорога от этой глухомани до знаменитой клиники — просто отвратительной. Машину постоянно дергало и подбрасывало на разбитом асфальте. Но Фома ничего этого, казалось, не замечал. Перед его мысленным взором стоял удивительной красоты сад, а в нем — как на экране синема — двигались странные фигуры. Вроде бы, живые, но как-то мало похожие на людей. Была там старуха в наряде трехсотлетней давности: необъятной многоскладчатой юбке и чепце на жидких седых кудерьках. Она будто сошла со старинного полотна, времен «достославного и премного любимого народом короля, Георга Великолепного» или с картинки в книге сказок. Ему даже пришла странная мысль — если он отвернется, платье ее вдруг растает…, а под ним окажется пустота. Белесый клубящийся туман. Как будто и не было никакой старухи. Нигде и никогда. Еще там оказались две служанки — как две сильно деформированных ее копии. Пугающе бесшумные и безгласные. И красивая девушка — с потерянным взглядом, каким-то застывшим, смотрящем — и не видящем. Никого и ничего вокруг себя… или почти ничего. Не девушка, не существо из плоти и крови — фарфоровая кукла. Двигалась, даже улыбалась — а потом рр-раз! — и кончился завод.