— Дай! Дай! Скорее!

И детские руки вцепились в фирменную куртку громилы-стажера.

— Нашел дурака, — ухмыльнулся тот. — Сперва заключим договор. Пообещай мне, при свидетелях, что больше ни ты, ни твоя банда, в этот магазин — ни ногой, ни рукой! Ясно?

— Покажи! — требовательно сказал Баро.

Майкл Гизли сунул руку за пазуху и достал из нагрудного кармана шнурок. Двойной, кожаный, с нанизанными здоровенными акульими зубами. Очень-очень острыми. Их было семь — ровным счетом. Достал и потряс над головой. Мысленно попросив прощения у своего племянника, которому и предназначалось это невероятное, бесценное сокровище.

Юный главарь смотрел на него, как завороженный. И, как ни странно, выхватить и удрать с добычей — даже не пытался.

— Обещаю! — наконец, выдохнул он.

И Майкл Гизли — в кои-то веки! — поверил цыгану. Молча улыбнулся и отдал жутковатое ожерелье, которое юный главарь цыганской «банды», мудрец и потомственный провидец, с радостными воплями нацепил на себя. Позади завистливо шушукались и вздыхали, вздыхали.

— У меня конский череп есть, и медвежий, — доверительно поделился Баро. — Еще змеиный хочу. Но это… — он, со счастливым вздохом, осторожно погладил акульи зубы. Каждый зуб — по отдельности. А потом — с достоинством, произнес:

— Я согласен. Пусть твоя невеста будет спокойна. Я цыган, мое слово твердое.

И высокие договаривающиеся стороны — громила-стажер и главарь малолетних «бандитов» — скрепили договор крепким рукопожатием.

— Ну, ты — медведь, служивый! — тряся рукой, воскликнул мальчишка.

— И опять ты прав, да что ж такое?! — захохотал Гизли.

И «мелкие чудовища» за их спиной — тоже захохотали.

В тот момент, когда Гизли спасал Мерседес от цыганят, а магазин игрушек — от быстрого разорения, его шеф стоял в дверях кабинета господина суперинтенданта. Будто провинившийся школьник. Он, разумеется, себя таковым не считал, однако готовился к любым возможным неприятностям. Ну, почти любым. То, что ему не предложили сесть — было скверным сигналом, и Фома сделал вид, что просто не расслышал приглашения. Взял стул и, с удобством, умостился возле самой двери. Господин суперинтендант скривился, но промолчал. В комиссаре Савлински его злило, буквально, все: и спокойное, очень независимое выражение лица, и нежелание лишний раз поддакнуть начальству, и постоянное выгораживание своих «ребятишек», и постоянные умничанье и вольнодумство, и плащ, будто найденный в заброшенном доме («с идиотским черным шарфом в кармане!»), и даже модные лакированные туфли. Но главное, вечные сомнения и, как следствие, желание настоять на своем.

— Савлински, только что опять звонила миссис Тирренс. Оставьте ее, наконец, в покое, — выдержав небольшую паузу, произнес господин суперинтендант. — Самовольничаете, опять? Вечно вы сомневаетесь! Вечно вам неймется!

Фома только молча пожал плечами. Да, все так — говорил его взгляд. И что?

— Я вам настоятельно рекомендую — не огорчать эту достойную, всеми уважаемую даму подозрениями! Весь город радуется ее «кремовым розам», все состоятельные дамы и господа! Богатые иностранцы тоже довольны, а где иностранцы — там и деньги. Аксиома! Вы же в курсе, сколько у нас их оставляют. Не сосчитать! Экономика, мой друг, экономика! Миссис Тирренс очень нужна нашему городу.

— Даже если она убийца, прямая или косвенная? Даже если «кремовые розы» нашпигованы ядовитейшей дрянью? — мрачно спросил Фома.

Господин суперинтендант расхохотался.

— Кто убийца? Кто кладет отраву в пирожные? Она?! Глупей ничего выдумать не смогли, да?

— Господин суперинтендант, я помню о презумпции невиновности. Но мне необходимо проверить все версии, — с нажимом произнес Фома. — Предположить-то я могу?

— Можете, разумеется, можете, — откинулся на спинку кресла господин суперинтендант. Он снисходительно улыбался, постукивая по столу золотой ручкой с бриллиантовой «искрой» на колпачке. — Что угодно можете вообразить — например, что Пресвятая Дева состоит из плесневелого сыра, мыльной пены и колбас. И любит она самый забористый портер, который подают в барах.

Он хохотнул и небрежно перекрестился. Глаза господина комиссара сверкнули. Ах, как ему хотелось сейчас ответить, но он промолчал. Заставил себя промолчать. И чего это ему стоило… н-да.

К счастью, господин суперинтендант ничегошеньки не заметил. И, как ни в чем не бывало, продолжал:

— Да-да, Савлински, что угодно — лишь бы хватило фантазии. Но лучше не стоит, уверяю вас, коллега.

Фома упрямо молчал, хмурый и злой. И любезную «шутку» начальства поддерживать явно не собирался. В кабинете повисло тягостное молчание.

— А если я все-таки прав? — наконец, произнес господин комиссар. — И докажу вам это?

Господин суперинтендант шумно вздохнул, почмокал воздух пухлыми губами. Побарабанил пальцами по зеркальной глади своего необъятного стола. Закрыл глаза, открыл глаза. И, наконец, направил на своего подчиненного («настырного! непокорного! неугомонного! вечно несогласного с вышестоящими, черт его раздери!!!») золотую ручку — будто пистолет. «Искра» зловеще полыхнула.

— Лучше не надо. Понимаю и глубоко ценю ваше служебное рвение, но нет.

Фома не сводил задумчивых серых глаз с начальства. Надо же, какой сюрприз, хм. И пренеприятнейший. Угу.

Господин суперинтендант, под его взглядом, невольно поежился и засуетился. Почему он, начальник, всегда так неуютно чувствует себя в присутствии этого человека? Ведь Савлински ниже чином и званием… почему? Думать на эту тему, докапываться до истины, господину суперинтенданту почему-то совершенно не хотелось.

— Все, разговор окончен!

Фома встал, небрежно поклонился и спросил:

— Разрешите идти?

— Идите, господин комиссар, идите. Работайте! И помните о моих словах.

Господин комиссар усмехнулся и, более не произнося ни слова, вышел. В процессе беседы, у него появилось много интересных вопросов. Еще его ждало кое-что неотложное.

Еще по дороге назад, в Управление, господина комиссара назойливым комаром терзала мысль: где я раньше мог видеть эту девушку? Причем, не в ее нынешнем, жалком, состоянии — нет, он видел ее победительной, с ослепительной улыбкой. Прекрасную, как чайная роза в росе, только что расцветшая. Не эта тень, с потухшими глазами… о нет, нет! И, разумеется, в иных декорациях.

«Черт меня подери, ну где же я мог ее видеть?», терзался Фома. «Утверждает, что впервые в нашем городе — и, похоже, не врет. Нет, точно не врет. Откуда тогда это странное чувство, будто мы давно знакомы, и ее смазливое лицо маячит передо мной каждый божий день? И характерный прищур, поворот головы, с невинным превосходством: «Ах, как я могу вам не нравиться? Разве можно не любить — меня?!» Особая улыбка, «всепобеждающая» — как сказал бы ныне покойный сержант Патрик О* Рейли.

А потом Фома внезапно понял - кто она. Но господину комиссару, никогда и ничего, ни от кого, не принимающего на веру - требовалось веское доказательство. Как подтверждение своей незыблемой правоты. И скорей, как можно скорей!

У него в столе завалялось немало старых газет — двухмесячной или трехнедельной давности. Фома вытащил их и зашуршал страницами. Искал он долго, искал — и, наконец, нашел.

— Самуэль, дай-ка мне свои карандаши.

Тот удивленно взглянул на шефа — что, мол, за причуда, но тот молчал и выжидающе смотрел. И заинтригованному Самуэлю ничего не оставалось, как протянуть шефу большую, изрядно замусоленную, коробку.

— Спасибо, — буркнул Фома. — Делом займись, а над душой не стой. Опросы свидетелей допечатал?

— Три страницы осталось, господин комиссар. Машинка старая, все время ломается.

— Полный вперед! Давай-давай-давай!

И Самуэль, раздираемый любопытством, опять застучал по клавишам. Изредка кося глазом в сторону «начальственного» стола. За которым комиссар полиции Фома Савлински, в данный момент, занимался ну, просто черт-те чем!.. ерундой какой-то. Или как сказал бы громила-стажер: полной дурью и хренью.